...ну а что – вот представь – что б если вдруг лазурными стали травы, а зелёными стали – песни?
Название: Последнее лето
Автор: Mokushiroku
Бета: Essy Ergana
Персонажи (Пейринг): Саске, Сакура, Наруто, Хината и их дети, переживающие кризис взросления.
Рейтинг: PG
Жанр: ангст, семейная драма, романс, повседневность.
Состояние: в процессе.
Дисклеймер: старшее поколение принадлежит Кишимото.
Предупреждение: гет и слэш (в дальнейшем), ОМП и ОЖП, возможный ООС.
Примечание: концепция стырена из данного фика, однако это не продолжение, и характеры здесь немного (а в некоторых случаях и много) другие.
От автора:
Детей Саске и Наруто зовут Изуна, Мадара, Хаширама и Тобирама соответственно. Да, это дань прихоти автора, который никак не может расстаться с полюбившимися ему Основателями, но не хочет писать АУшку или смириться с возможными расхождениями с каноном.
Главы 1 и 2
Главы 3, 4 и 5
Изуна проснулся гораздо раньше будильника; за окном серело унылое предрассветное небо — и это напомнило ему то утро, когда он провожал братьев (брата и обоих Узумаки, поправился он мысленно) в Страну Молний. Теперь Мадара никуда не собирался — спал в своей постели, ворочаясь с боку на бок, и от этого, почти против воли, было спокойно и уютно, и в то же время — ещё горче.
С того самого дня, когда они вернулись (когда мой мир рухнул), прошла уже почти неделя, и Изуна успел многое передумать за эти дни.
Его первоначального порыва «Я больше не маленький!» хватило ненамного дольше, чем желания прибраться в комнате, закончившегося грудой вываленных на пол тетрадей, которую потом пришлось убирать Сакуре. Он закатил истерику матери, сделал запись в дневнике, и решил, что станет другим человеком — спокойным, хладнокровным и жестоким. Ну, как отец, например.
Это придало ему сил примерно до вечера. Морально подготовившись к приходу брата, он не стал, как обычно, забираться к нему в кровать, расспрашивать о событиях прошедшего дня и болтать о своих впечатлениях — хотя один владыка подземного мира знает, каких усилий ему стоило не сделать ещё одну отчаянную попытку проверить: а, может быть, всё снова станет, как прежде?..
Однако Мадара даже не заметил каких-то изменений в его поведении, лёг спать, и вновь нахлынувшее на Изуну отчаяние было ещё сильнее прежнего, кое-как скомканного и трансформированного в решимость что-то доказать окружающим.
Мир рухнул во второй раз, и других способов справиться с почти физически разрывавшей его болью, Изуна не знал.
Разве что — умереть.
Он подумал: умру, и последующие три дня ничего не ел, с тайной гордостью отмечая изменения в собственном организме — в глазах периодически темнело, сердце начинало стучать слишком часто, колени подгибались, а голова становилась удивительно лёгкой.
Скоро конец, думал Изуна, лёжа в постели и уставившись в потолок. Неизвестно почему залетевшая в голову мысль: «А как же выпускные экзамены?» была яростно отвергнута, и он снова попытался настроить себя на трагический лад: представил, как Хаширама гуляет с этой своей… Изуми по Конохе («Великолепный вид открывается отсюда, не правда ли?»), не зная, что всего лишь через несколько часов ему принесут печальное известие. На следующий день он оденет чёрное и придёт на его похороны…
Он ведь придёт?..
К глазам подступили слёзы.
Изуна неожиданно вспомнил игру, в которую они любили играть с братьями: угадай мысли друг друга.
«Вам не уйти от моего всезнающего взгляда! Сейчас я просканирую ваш мозг!», — кричал Тобирама, взгромоздившись на табуретку и активируя бьякуган.
Дальше он приписывал каждому из них такие мысли, что все трое валились на пол от хохота.
А вот Хаширама угадывал его мысли по-настоящему.
Стоя перед ним на коленях, он клал ему руки на плечи и заглядывал в лицо. Глаза у него были синие-синие, как васильковое поле, и Изуна неизменно начинал представлять себе, как падает в эти васильки и раскидывается на траве, глядя в такое же ясно-синее небо. Он улыбался и жмурился от удовольствия, и Хаширама небольно его пихал.
— Эй! Мы, кажется, в игру играем? Научи меня читать твои мысли.
Изуна старался.
Кривил губы, хмурился, прикрывал глаза.
«Не хочу завтра в дурацкую Академию».
— Шесть пар, последняя — история образования скрытых селений? Прогуляешь, Ирука-сенсей добрый.
…Чуть сдвигал брови, опускал уголки рта, смотрел на Хашираму с беззвучной жалобой во взгляде.
«Больно».
— Где? — спрашивал тот.
Изуна смеялся («Найди сам»), и Хаширама заворачивал ему рукава, отгибал ворот, приподнимал футболку — искал царапину. Увидев её, он качал головой.
— Врёшь ты всё, не больно тебе.
— Откуда ты знаешь?
— Чувствую.
И Изуна в это верил.
Может ли быть, что всё это закончилось? Что сейчас он не чувствует его боли, его отчаяния, его тоски? Или всё-таки… ну хотя бы где-то, на заднем плане, не совсем понимая, что это за странное ощущение…
Он вытягивался на кровати, прикусив губу, и безжалостно давил в себе эту надежду, слишком призрачную, чтобы оказаться реальностью, и слишком жаркую, слишком живую, чтобы позволить ему найти утешение в ожидании смерти.
Нет, никто ничего не чувствует, ни Хаширама, ни Тобирама.
Даже брат, который видит его каждый вечер, и тот не замечает.
Зато заметила мать и на третий день, когда он еле спустился по лестнице, чуть ли не насильно потащила его к столу. Изуна сначала отнекивался, однако потом запах тушёных с рисом овощей внезапно показался ему самым прекрасным, самым волшебным, самым удивительным в мире ароматом, слаще которого просто ничего нет, и все остальные проблемы отступили на второй план. Он жадно набросился на еду, съел три порции и почувствовал, как поднимается настроение.
На какое-то короткое время он почувствовал в себе силы начать жизнь заново, а потом его затошнило, и желудок, непривыкший к подобным над собой издевательствам, вернул пищу обратно.
Вот только это не отменяло того факта, что планы свести счёты с жизнью и тихо угаснуть от недоедания потерпели позорное фиаско.
Мир рухнул в третий раз.
На следующий день Изуна попытался забыть о вчерашней неудаче: в конце концов, его всё равно вывернуло наизнанку, так что, можно считать, ничего не ел вовсе, как собирался раньше. Он пропустил завтрак и ходил с затравленным видом всё утро, отыскивая в себе признаки близящейся кончины, однако какое-то дурацкое ощущение фальши, появившееся после вчерашнего, не позволяло ему почувствовать себя в достаточной мере несчастным. И от этого было только хуже.
Отец пришёл неожиданно рано, и, увидев на столе букет алых роз, Изуна внезапно вспомнил: «У мамы же сегодня день рождения!»
На мгновение ему стало очень стыдно, но он сказал себе: я же собираюсь умереть. Организм, измученный чертырёхдневной голодовкой, повёл себя в соответствии с этой мыслью, и Изуна едва не свалился в обморок на глазах у родителей — однако ощущение фальши только усилилось.
В коридоре он столкнулся с братом, и тот поинтересовался, отчего он выглядит как бледная тень.
«Наконец-то!» — вспыхнуло в голове у Изуны, и тут он понял, что ждал именно этого вопроса — а вовсе не реального окончания срока своего пребывания в этом мире.
Несколько минут спустя, когда у него в руках взорвался забытый Тобирамой свиток и он жутко испугался, что ослепнет, до него дошло окончательно:
«Я не хочу умирать.
Совсем не хочу».
Потом отец на его глазах повалил Мадару на пол и схватил за волосы, и это тоже было страшно; Изуна чувствовал, что каким-то образом сам в этом замешан и виноват, но не понимал, что такого сделал — и что сделал его брат. Тот ведь всего лишь зашёл в комнату, услышав грохот…
А ещё он никак не ожидал от отца, всегда холодного и сдержанного, подобной вспышки.
Отец…
«У меня ведь и родители есть, — думал он со смешанным чувством стыда и печальной радости, лёжа в постели Саске с тёмной повязкой на глазах. — Не только братья».
И эти родители его любили.
А он даже маму с днём рождения не поздравил…
Позже, когда отец неожиданно вытер ему кровь со щеки и почти что погладил по волосам, Изуна понял, что страдал как-то отвлечённо, абстрактно, а на деле ему не хватало таких вот простых вещей: прикосновений, объятий. Раньше мама всегда его обнимала и целовала, да и Хаширама с Тобирамой вечно тискали — брат любил щекотать — однако теперь он решил, что слишком взрослый для того, чтобы обниматься с матерью, а братья… Видимо, братья решили то же самое, только в отношении его самого.
Пытаться получить от отца ласку, по которой он истосковался, казалось сумасшествием. Тот никогда не был слишком строг по отношению к младшему сыну и ругал, в основном, Мадару, однако Изуна всё равно немного его побаивался и уж точно никогда бы не решился даже просто взять его за руку.
Однако сейчас он рискнул — положил голову к нему на колени и замер, ожидая реакции.
Вот сейчас отец посмотрит на него холодным, безразличным взглядом (как Хаширама), оттолкнёт и прикажет идти к себе в комнату…
Он поймал себя на том, что практически хочет подобного варианта развития событий — чтобы снова почувствовать себя самым несчастным, чтобы мир рухнул в очередной раз, чтобы с горечью понять, что и эта последняя мысль («Родители меня любят») тоже оказалась ошибкой. Чтобы насладиться своими страданиями — чем он и занимался все последние дни.
Однако отец его не оттолкнул, и ему стало стыдно.
Отец сказал ему, что поссорился с Наруто-саном, потому что у них были разные цели в жизни, и Изуна подумал: «Но у меня-то в жизни никакой цели нет».
А у братьев?.. У них какие цели?
Он понятия не имел. Он не знал о них ни-че-го; только то, что ему хотелось быть вместе с ними и играть, как прежде. А о том, чего хотелось им самим, он не задумывался.
Это открытие принесло новую боль, но боль другую — не такую, какой можно было гордиться, воображая себя несчастным и всеми отвергнутым. Эта боль принесла желание что-то сделать. Измениться…
Отец отнёс его обратно на руках и Изуна, прижимаясь к нему, чувствовал, как внутри у него разливается какое-то новое чувство — тёплое, но не горячее, и переполняющее его через край. Ему хотелось как-то это выразить: сказать отцу, что он любит его, и матери тоже, и каждому из братьев… даже Хашираме, хотя на него Изуна был обижен особенно сильно (как ты смел не почувствовать мою боль?!), и при мысли о нём его охватывал странный холод.
Ободрённый разговором с отцом, он спустился вниз и поздравил маму с днём рождения. Она очень обрадовалась, и его снова накрыло волной мучительного стыда, но вместе с тем и смущённой радости. Они вдвоём убрали осколки вазы, поставили цветы в какую-то пластиковую бутылку и поужинали — на этот раз Изуна помнил свою вчерашнюю ошибку и не стал есть слишком много, так что последствий в виде тошноты удалось избежать.
Он хотел поговорить и с Мадарой, однако тот успел куда-то уйти, и Изуна решил не ложиться спать, пока его не дождётся. Он хотел сказать ему: «Прости меня, я ничего о тебе не знаю. Но я хочу узнать! И очень по тебе скучаю…» и поминутно выглядывал в окно, надеясь увидеть брата в саду.
Ближе к одиннадцати охватившее его радостное нетерпение слегка поутихло и сменилось тоскливым ожиданием.
В двенадцать Мадара вернулся, недовольный и раздражённый. Он швырнул рюкзак на пол, сразу же погасил свет, лёг, не раздеваясь, в постель и моментально заснул.
Изуна вздохнул.
Радужным надеждам на то, что всё легко исправить, просто признав, что ты и сам в чём-то виноват и пообещав себе измениться, пришёл конец.
Наутро он вспомнил разбитую вазу, осколки тонкого, дымчато-лилового хрусталя, рассыпавшиеся по полу. Точно так же раскололось и его воображаемое единство с братьями — раскололось на сотни, тысячи воспоминаний, по-прежнему причинявших нестерпимую боль, но…
Вазу выкинули, а цветы красиво смотрелись и в простой бутылке.
А у него ещё есть родители.
И через несколько дней будет команда…
Кстати, о команде — экзамены. Уже завтра, между прочим.
Изуна похолодел. Он ведь пообещал отцу, что сдаст, он не может взять и провалить всё теперь! Столько дней потрачено впустую… Покосившись на спящего брата, он выбрался из-под одеяла, оделся и выскользнул из комнаты.
В доме было светло и тихо, и он постоял несколько минут на лестнице, прислушиваясь к этой тишине и остро ощущая собственное одиночество, светло-горькое, как осенний рассвет. Из комнаты Сакуры раздался вскрик, и Изуна вздрогнул. Он сделал было шаг к её дверям — а потом услышал ещё один стон, и ещё, и до него дошло, что происходит.
Краска бросилась ему в лицо.
Вопреки представлениям Тобирамы («Да он всё равно ничего не понимает»), Изуна прекрасно знал о том, что случается между мужчиной и женщиной в спальне — да и как об этом не знать, если младший Узумаки то и дело отпускал на эту тему шуточки? — однако думать о своих родителях, занимающихся этим, было…
Нет, об этом просто НЕЛЬЗЯ было думать.
Он спустился по лестнице на цыпочках, опасаясь лишний раз вздохнуть. Если родители узнают, что он слышал, как они… Ох. Нет, тогда ему точно придётся покончить жизнь самоубийством, потому что пережить такой стыд невозможно — а умирать ему уже, вроде как, не очень-то и хотелось.
Раздвинув с величайшей осторожностью двери и выбравшись на улицу, Изуна вздохнул с облегчением. Он прошёлся по саду — ещё не рассвело, однако небо было молочно-белым, и где-то далеко на горизонте край его, соприкасающийся с землёй, окрасился нежно-розовым. В воздухе пахло росой и свежестью; ветра не было, и деревья и кусты, замерев в причудливых позах, как будто смотрели на него, добродушно, но немного свысока.
Изуна подошёл к клумбе, дотронулся рукой до плотно сжатого бутона — и тут внезапно на него накатило то самое странное ощущение, которое он испытывал по утрам предыдущие полгода. Волнующее предчувствие чего-то неизвестного.
Сердце у него часто забилось; ему захотелось выгнуться, вытянуться на траве, как-то унять охватившую его дрожь и в то же время ощущать её как можно дольше.
Изуна разозлился на себя.
Какое, к чёрту, предчувствие?
Не будет никаких миссий вчетвером с братьями, никаких приключений, никаких опасностей… что он там ещё себе воображал? Будут экзамены, к которым он совершенно не готов, будут напарники, с которыми ему не хочется общаться, будут задания полоть огороды и ловить сбежавших кошек.
Когда-нибудь, конечно, начнутся миссии класса «С», и «B», и даже «А», но…
Он внезапно подумал: а хочет ли он этого вообще? Хочет ли быть шиноби?
Раньше он о другом пути и не задумывался — исключительно потому, что не видел себя отдельно от братьев. Однако теперь их дороги разошлись, и сама по себе перспектива провести полжизни в миссиях его не слишком-то привлекала.
К тому же, вряд ли у него что-то получится. Успеваемость в Академии, которую удалось подтянуть — это одно, а реальная практика — совсем другое. У него даже шаринган ещё не открылся…
Впрочем, экзамены всё-таки предстояло сдать.
Вздохнув, Изуна обошёл дом и отправился на тренировочные площадки. Там он позанимался немного техникой клонирования, потом достал из сумки кунаи и шурикены и прикрепил мишени.
В тот единственный год, когда они все четверо ещё учились в Академии (Хаширама — последний год, Изуна — первый), они часто тренировались вместе. Тобирама довольно быстро придумал, как разнообразить скучные упражнения: каждый из них писал на листочках бумаги желания, их перемешивали и прикрепляли к труднодоступным мишеням. Тот, кто первым попадал шурикенам в листок, соответственно, получал и «право» на выполнение желания, даже если желание было не его. Делалось это, конечно, больше для смеха — было забавно, когда Мадаре попадалось Тобирамино «найти, где отец спрятал последнюю книгу серии «Приди, приди, рай»», а Изуне — «стать Хокаге» Хаширамы.
Он невольно улыбнулся, вспоминая те времена. Тогда ещё у Хаширамы были короткие волосы, он был почти таким же непоседливым, как его брат, часто смеялся и объявлял каждому встречному о том, что станет Хокаге. Никто, в общем, особо и не сомневался: способности у него были просто феноменальные — он учил технику за техникой, комбинировал их, придумывал новые. Его отец смеялся и говорил: будь у тебя ещё и бьякуган, тебя бы можно прямо сейчас на моё место. Мадара подтрунивал над Тобирамой: не боишься остаться в тени брата? Тот только отмахивался и продолжал совершенствовать «секси-но-дзюцу», демонстрируя полнейшее безразличие ко всем остальным техникам, да и к учёбе в целом.
Хаширама любил при каждом удобном случае забираться на возвышение, усаживаясь на него, как на трон; когда его брат задумывал какую-нибудь очередную шалость, он милостиво говорил: «Хокаге разрешает тебе».
С возрастом он изменился — стал гораздо более сдержанным и серьёзным, и хотя по-прежнему любил командовать, делал это уже с позиции «по правилам положено так, и точка», а не как раньше: «Я, Хаширама Второй, приказываю тебе», отводя смеющиеся глаза. Изуне было всё равно: до тех пор, пока эти перемены не касались их отношений, он не обращал на них никакого внимания. До тех пор…
Он вздохнул и прикрепил очередную мишень. Под деревом в ящике обнаружились стопка отсыревшей чистой бумаги и карандаш: наследие тех прошедших лет и игры в «желания». Может быть, ему и сейчас загадать что-нибудь?..
Изуна вспомнил: раньше, если он в очередной раз ворчал на тему «не хочу завтра в Академию», братья уговаривали его потерпеть и обещали, что когда он её, наконец, закончит, то весь следующий день они будут водить его по Конохе и покупать ему всё, что он пожелает.
На него нахлынула тоска, тянущая и беспросветная, и он торопливо нацарапал карандашом на бумажке: «Хочу провести с ними весь день после экзаменов… И с Хаши тоже». Потом, поколебавшись, зачеркнул вторую фразу, прицепил листок к мишени и отошёл на несколько шагов назад.
И снова разозлился на себя.
Нет, Хаширама был прав: он ещё маленький, не вырос совершенно. Играть в эту глупую игру, верить, что это что-то значит… Да даже если бы значило: в тот день, когда они вернулись из Страны Молний, он был вместе с ними, но разве это что-то изменило в том, что теперь они чужие друг другу?
Он стукнул кулаком по дереву. А потом развернулся и увидел брата, подходящего со стороны дома.
— Ты чего так рано встал? — спросил тот не особенно дружелюбно.
— А ты?
В первую секунду у Изуны вспыхнула надежда, что Мадара, может быть, пришёл потренироваться вместе с ним, но его лицо и голос ясно говорили о том, что он был не слишком-то рад застать на площадках младшего брата. Поэтому Изуна отошёл и сказал:
— Я всё.
Мадара коротко кивнул и принялся перекладывать кунаи из сумки в карманы. Изуна хотел было уйти, но возвращаться в пустой дом — родители наверняка уже ушли на работу — и в пустую комнату так не хотелось, что он не выдержал, уселся на траву.
— Можно мне остаться?
— А в Академию ты не идёшь, что ли?
— У нас закончились занятия, завтра же экзамены.
Брат пожал плечами. Больше он не произнёс ни слова и, казалось, вообще забыл о существовании Изуны. Тот смотрел восхищённо на его техники, на молниеносное перемещение по площадке, на то, как точно он попадает кунаем в центр каждой мишени, даже скрытой, и думал, что сам так никогда не сможет. Впрочем, не то чтобы ему этого очень хотелось…
Когда Мадара остановился, чтобы передохнуть, Изуна поднял на него голову.
— Как ты думаешь, если я брошу всё после Академии… это будет очень плохо?
— То есть как это бросишь всё?
— Я не уверен, что хочу становиться шиноби.
Повисло молчание. Мадара смотрел на брата, не мигая. Потом произнёс, каким-то странным глухим голосом:
— А ты не думаешь, что отец будет против?
Изуна вспомнил вчерашний разговор с Саске, улыбнулся, покачал головой.
— Да нет, он поймёт. Знаешь, ты зря считаешь отца таким уж строгим, на самом деле он…
Дзинь!
Кунай пролетел в каком-то полусантиметре от него, разорвав рукав синей футболки, отскочил от железной перекладины заграждения и вонзился в ствол дерева. Изуна вздрогнул и вскочил на ноги.
— Да делай что хочешь, хоть из деревни сбеги, мне-то какая разница? — выдавил Мадара сквозь зубы и отвернулся. — Долго ты тут ещё сидеть собрался?!
— Я…
Изуна смотрел на него, растерянно хлопая глазами. Что он сделал? Что сказал не так?! Брат разозлился на то, что он не хочет быть шиноби?
— Ты, ты! Ты вообще ничего не понимаешь в техниках, так какого чёрта припёрся?!
Голос у него был настолько злой, что Изуна по-настоящему испугался. Так и не найдя, что ответить, он развернулся и пошёл к дому, ошарашенно глядя перед собой.
В дверях он столкнулся с родителями.
— Завтрак на столе, милый, — сказала Сакура. — Я не стала вас с братом звать, раз уж вы тренировались.
Она дотронулась до его разорванного рукава, покачала головой.
— Это кунаем, — машинально пояснил Изуна. — Мадара случайно…
— Мадара? У вас что, спарринг был?
В голосе у отца появились какие-то непривычные, опасно-вкрадчивые нотки.
— Да нет, он просто…
Изуна запнулся. Он понимал, что кунай Мадара в него швырнул не случайно, однако и мысли не допускал, что тот намеревался его поранить. Хотя бы потому, что если бы брат действительно хотел в него попасть, то он бы попал, в этом можно не сомневаться.
— Саске, тебе пора, — ненавязчиво поторопила Сакура. — Да и мне тоже. Опаздываем уже.
Тот окинул младшего сына долгим взглядом, а потом сделал то, чего не делал никогда раньше: потрепал Изуну по волосам перед тем, как выйти из дома.
«И тогда я подумал: видит ли кто-нибудь из окружающих мои истинные возможности? Замечает ли, какой силой я наделён? Нет».
Мадара снова и снова вспоминал эту фразу, которую взгляд его безошибочно выделил среди десятков других предложений, написанных расплывающимися фиолетовыми чернилами на пожелтевшей бумаге.
Сначала он не совсем понимал, зачем засунул чужой дневник себе в рюкзак вместо того, чтобы оставить его там, где нашёл, а потом подумал: из-за этой фразы.
Потому что это были его слова.
Есть ли кто-нибудь, кто ценит его способности?
Тобирама использовал собственный бьякуган, мощнейшее оружие, только для смеха и пошловатых забав вроде «Сейчас я скажу вам, какого цвета сегодня лифчик на Анко-сенсей». Любую миссию он воспринимал как новый повод для развлечения; Академию он вообще закончил только потому, что был сыном Хокаге — ну и благодаря природному таланту, надо полагать, тоже, не позволявшему ему опускаться в совсем уж двоечники; таланту, который он не ценил и не использовал. Ему свои-то способности были глубоко безразличны, что уж говорить о способностях лучшего друга.
Отец ни разу в жизни не похвалил его ни за хорошую отметку, ни за выученную новую технику, ни за успешно выполненную миссию, зато за каждый промах или ошибку ругал вволю.
Мать… Мадара однажды слышал, что в госпитале её уважают и даже побаиваются, но не особенно верил — дома она была обычной женщиной, занятой обычными женскими делами: стирка, уборка, приготовление пищи, «привет, милый», «иди завтракать, милый», «ты сегодня совсем поздно, дорогой». Что она могла понимать в техниках? Ничего.
Брат…
При мысли о брате он стиснул зубы.
Вот уж кому несправедливо достаётся всё, чего лишён он, Мадара — и без малейших усилий с его стороны. Глупый, наивный, только и знает, что улыбаться и болтать — и все его любят! Души в нём не чают, балуют, выполняют любые капризы.
Не хотел ходить в Академию, прогуливал половину занятий, был предпоследним с конца — пожалуйста! Отец и слова не сказал. Теперь вот решил, что не собирается быть шиноби, то есть, повиснет на шее у родителей до совершеннолетия — и снова никто ничего не скажет! Изуна ведь умеет так ласково улыбаться, так невинно хлопать ресницами, как же ему отказать!
Ярость поднималась в нём чёрной волной, колотилась в висках, искала выхода.
Он-то думал, что сегодня утром брат остался на площадках посмотреть, как он тренируется, старался ещё — для кого?! Для этого беспомощного ребёнка, которому в июле будет тринадцать, а по поведению и девяти не дашь?! — а тот всё это время вынашивал гениальную идею: а не бросить ли ему всё после Академии?
— Ненавижу, — наконец, позволил он себе давно просившуюся мысль, и по всему телу прокатилось яростное, опустошающее облегчение. — Ненавижу его!
Он дошёл, не разбирая дороги, до дома, в котором была расположена штаб-квартира их команды, взбежал по лестнице на четвёртый этаж, перепрыгивая через две ступеньки, пинком распахнул дверь.
В комнате было светло и тихо; сквозь приоткрытое окно врывался лёгкий ветер, однако бумаги на столе не разлетались: все они были тщательно рассортированы, уложены в аккуратные стопки и придавлены папье-маше.
Хаширама, читавший какой-то отчёт, поднял голову и пристально посмотрел на Мадару сквозь стёкла очков.
О, так Узумаки теперь ещё и очки стал носить? Чтобы подчеркнуть, какой он, в отличие от них, взрослый, умный и рассудительный, надо полагать?
Как же это он забыл про Хашираму.
Вот уж кто мог бы оценить его способности — если бы захотел. Наш гений, наша надежда, наш будущий Хокаге, любая техника даётся слёту, такое творческое мышление, умеет комбинировать несовместимые элементы, Катон и Суитон в одном дзюцу, жалко только, что бьякугана нет — а не то была бы живая легенда.
Вот уж кому бы признать Учиху Мадару своим достойным соперником. Так ведь нет же: если раньше они хотя бы тренировались вместе, то последние полтора года куда там — чтобы Хаширама Великий снизошёл до спарринга с каким-то Учихой? У него ведь цели глобальные, и спарринги, видимо, только с S-джонинами, да с отцом-Хокаге!
— Держи, — выдавил Мадара сквозь зубы и швырнул ему кошелёк.
— Что это? — Хаширама приподнял тонкую бровь.
— Оплата за вчерашнюю миссию с кошкой, Узумаки-сенсей!
Тот пожал плечами.
— Оставил бы себе.
Это окончательно разъярило Мадару.
— Да что ты?! Хаширама-сама настолько велик, что не считает возможным для себя принимать жалкие гроши, полученные за задание «D» класса? — голос его сочился ядом.
Хаширама отложил отчёт, встал, поправил очки. Сказал:
— Успокойся.
Мадара дрожал от бешенства. Надо же, какой аккуратный: волосы собраны в хвост, на белоснежной футболке ни пятнышка, в комнате идеальный порядок… Дорого бы он отдал, чтобы врезать по этой смазливой физиономии, выбить из Хаширамы ощущение собственного превосходства!
— Так успокой меня! — прорычал он, подскочив к столу и одним движением смахнув с него все аккуратно разложенные бумаги.
Отчёты, свитки, документы полетели Хашираме под ноги. Тот вздрогнул, однако самообладания не потерял. Правда, ярко-голубые глаза потемнели, отметил Мадара со злым удовлетворением — значит, ему нелегко сдерживаться, не такой уж он и железный, этот Хаширама-сама!
Шаринган его активировался сам собой; он обнаружил это, только заметив красноватый оттенок, который приобрели тени на полу.
Хаширама отвернулся, рука его сжалась в кулак.
— Я не буду с тобой драться.
— Почему?! Какого чёрта ты повторяешь это последние полтора года, я что, хуже всех в этой деревне?! Или ты — лучше всех?!
На этот раз рука у Хаширамы явно задрожала.
— Мне просто некогда заниматься такой ерундой, как бессмысленные спарринги!
— Надо же, какой занятой! А может, ты просто боишься? Боишься потерять свой статус самого гениального шиноби в Конохе? Боишься, что все скажут — ну надо же, мы-то думали, что Узумаки Хаширама непобедим, а он на самом деле прикрывает вознёй с бумажками свой страх проиграть какому-то там Учихе?!
Хаширама повернулся, снял очки, положил их на стол.
Синие глаза его казались холоднее, чем лёд.
— Пошли, — коротко сказал он.
Ха!
Удовлетворённость первой победой — он всё-таки добился своего! — немного успокоила Мадару, но он чувствовал, что злость нужна ему, чтобы одержать верх в этом спарринге, и старался распалить в себе ярость, вспоминая все обиды, которые Хаширама вольно или невольно нанёс ему за годы дружбы.
Дружбы…
Нет, к чёрту! Подумай о кошке, о кошке, которую он заставил ловить, мать твою!
Вместе они вышли на улицу, встали друг напротив друга. На противоположной стороне улице показался Тобирама, заметил происходящее, остановился, присвистнул.
— Я не собираюсь тратить на тебя чакру, — сообщил Хаширама невыносимо спокойным голосом. — Так что наводи гендзюцу, я буду сопротивляться.
Не собирается тратить на него чакру?!
Удар попал точно в цель.
Ну держись, ублюдок Узумаки, я-то, в отличие от тебя, буду драться в полную силу!
Он не позволил ему ни подготовиться, ни собраться, напал без предупреждения, вложив в иллюзию, создаваемую шаринганом, всю свою ярость, всю обиду — не только на Хашираму, но и на отца, на брата, на всех.
«Это нехорошая техника, — говорил сенсей. — Не стоит применять её в тренировочных поединках — только в действительно опасной ситуации, когда перед тобой враг. Против товарища нельзя использовать его же собственные страхи, комплексы, всё то, что таится в глубине его подсознания. Потом он вам этого не простит».
Плевать! Узумаки это заслужил!
К тому же, какие комплексы, какие страхи?! Это же Хаширама-сама, бесстрашный и непобедимый!
Мадара подходил всё ближе, удерживая гендзюцу и с удовлетворением отмечая, как распахнулись синие глаза его противника, как расширились зрачки, окрашивая радужку в чернильно-чёрный цвет, как потекла по шее Узумаки струйка пота.
Видишь?! Видишь?! Твоя сила воли ничего не стоит против возможностей моего шарингана!
Перед глазами вспыхнули алые точки, красноватые тени от домов и деревьев заплясали по мостовой, ярость накатывала волна за волной — слепая, обжигающая, сладкая. Шаринган словно жил своей жизнью, питаясь его злобой — усилий для того, чтобы поддерживать гендзюцу, больше не требовалось, и тело было наполнено удивительной легкостью.
В следующий раз не будешь посылать меня ловить кошек!
— Ну как?! Тебе нравится в аду, Хаширама-сама?!
— Я… — прохрипел тот и через силу сложил руки в печати.
Мадару захлестнула торжествующая радость: кто там говорил, что не собирается тратить на него чакру?!
Он плюнул на гендзюцу, выхватил из сумки кунай и замахнулся. Утром… утром так хотелось швырнуть его в брата… и он… это сделал…
Глаза заволок туман; кажется, он всё-таки попал в Узумаки кунаем, потому что увидел сквозь пелену, как потекла кровь по его белому, словно мел, лицу, и как кто-то схватил Хашираму за руки, не позволяя ему сложить печати… кажется, его отец, Наруто-сан — или как там его имя?.. совсем вылетело из головы…
— Он полтора года отказывает мне в спаррингах, — услышал Мадара чей-то слабый, потерянный голос. — Он… считает, что я слишком слаб, чтобы драться с ним…
— Это я. Я запретил ему. Ты слышишь?
Чьи-то руки встряхнули его за плечи; он поднял голову — с трудом, как будто она была каменной — и увидел прямо перед собой ярко-синие глаза Хаширамы, но на чужом, взрослом, искажённом болью лице.
Губы на этом лице тихо выговорили какое-то слово, знакомое слово — слово, отдавшееся гулким ударом сердца.
…и это слово было…
«Саске».
Мадара рухнул со стоном на мостовую, прижимая к лицу руки.
Через несколько минут боль в висках и глазах прошла; он вытер текущие по щекам слёзы и осмотрелся. Хокаге по-прежнему стоял перед ним, и Мадара вдруг вспомнил его последние слова.
— Вы запретили ему?.. — повторил он бесцветным голосом.
— Да, — подтвердил Наруто.
Он протянул Мадаре руку, и тот, схватившись за неё, поднялся на ноги. Колени у него подгибались; впрочем, вид у Хаширамы был не лучше — тот стоял, прислонившись к дереву, и его колотила крупная дрожь; по щеке, рассечённой кунаем, текла кровь.
— Ну и дела, — сказал Тобирама не очень уверенным голосом, подходя ближе.
Наруто повернулся к нему.
— Мне бы следовало хорошенько вмазать тебе за то, что ты стоял и смотрел, как они убивают друг друга, — сказал он спокойно. — Но я лучше оставлю это на твоей совести.
— Убивают?.. — повторил Тобирама изумлённо. — Но я…
Он замолчал, пристыженно опустив голову.
Мадара сделал несколько шагов вперёд; остановился, передохнул, потом подошёл к Хашираме, чей прежний аккуратный вид претерпел серьёзные изменения: тёмные волосы растрепались и прилипли к щекам, белая футболка была заляпана кровью, руки дрожали.
— Ты… как? — неуверенно спросил Мадара.
Хаширама поднял на него глаза, очень светлые, словно выжженные шаринганом добела, однако ничего не сказал.
«Против товарища нельзя использовать его же собственные страхи, комплексы, всё то, что таится в глубине его подсознания. Потом он вам этого не простит».
— Хаши, я…
Наверное, ему бы следовало извиниться, но… чёрт побери, неужели он один в этом виноват?! Хаширама тоже хорош, мог бы сказать, что отец ему запрещает. Кроме того, этим не оправдаешь того, что все последние месяцы он ведёт себя, как напыщенный индюк. И вчерашняя кошка…
— Я… — внезапно через силу сказал Хаширама, и губы его искривила злая усмешка. — Я прощаю тебя, Учиха.
Мадара вздрогнул.
Отомстил, ублюдок…
Впрочем, на то, чтобы по-настоящему разозлиться, у него просто-напросто не хватало сил.
Наруто подошёл к ним, посмотрел на сына долгим внимательным взглядом.
— Отец… — пробормотал Хаширама, опустив голову. — Прости… те…
Хокаге положил одну руку на его плечо, вторую — на плечо Мадары. Так они простояли несколько минут, а потом он чуть подтолкнул Учиху в сторону младшего сына.
— Под твою ответственность, — сказал он Тобираме. — Я всё-таки надеюсь, что она в тебе рано или поздно проснётся.
Тот угрюмо кивнул и подхватил Мадару под локоть.
Вместе они поднялись на четвёртый этаж. Учиха рухнул на диван, обвёл утомлённым взглядом комнату и разлетевшиеся по полу бумаги, которые он полчаса назад смахнул со стола.
Тобирама достал из холодильника пиво, сел рядом, влил в Мадару глоток чуть ли насильно.
— Дай я посплю, а, — вяло сказал тот, растянувшись на диване.
— Но отец же сказал, что ты под моей ответственностью.
— Да не убегу я никуда.
— Хм.
Чтобы убедить его, Мадара повернулся на бок, положил под голову локоть, закрыл глаза и притворился спящим. Тобирама какое-то время посидел возле него, потом походил по комнате и, наконец, вышел. Мадара чуть усмехнулся: он прекрасно знал, что сидеть долгое время на одном месте, да ещё и молча, для младшего Узумаки было смерти подобно.
Он уселся на диван, скрестив ноги, поднял брошенный на пол рюкзак и, чуть помедлив, вытащил из него стопку найденных вчера под храмом листков.
Первое же выхваченное наугад предложение повергло его в дрожь.
«Брат казался мне глупым и никчёмным; жизнь его, лежавшая на одной чаше весов, была бессмысленной, как жизнь мотылька, который только и умеет, что красиво порхать, но в итоге неминуемого гибнет в пламени первой же свечи, которая ему попадается. Так почему бы не мне стать этой самой свечой, подумал я, раз уж судьба его всё равно предопределена? Ведь на другой чаше весов были сила и свобода, власть и могущество, даваемые Мангекьо Шаринганом. Всё, что мне требовалось, чтобы получить то, о чём я мечтал наяву и во сне, — это отобрать у моего брата его красивые глупые глаза.
Не я первый, не я последний, думал я.
Великий Учиха Мадара тоже когда-то принимал это решение, и выбор оказался не в пользу его младшего брата. Он обагрил руки его кровью, он вырвал глаза из его глазниц и забрал их себе, однако он добился неслыханной силы и подчинил себе половину мира. И это правильно, думал я, потому что любое достижение требует жертвы, и чем выше ты хочешь подняться, тем бόльшая жертва должна быть заложена в основание твоих будущих побед».
Не чувствуя собственных рук, Мадара положил листок, который читал, обратно в обложку, и вытащил из середины стопки другой.
«…Он так кричал, что я боялся: услышат соседи. Впрочем, я подготовился к этому: брату всегда нравились страшные истории, и мне не составило большого труда уговорить его спуститься в подвал. Он очень обрадовался, бедный; обычно я игнорировал его просьбы поиграть с ним. Он взял с собой игрушку, плюшевого котёнка; когда всё произошло, и у него уже не было возможности ни плакать, ни кричать — он сорвал голос — брат просил отдать ему этого котёнка, чтобы ему не было так страшно в темноте. Мне было жалко его, я сам чуть не плакал, но всё время держал в голове: чем выше хочешь подняться, тем больше должна быть жертва. Поэтому я забрал его котёнка, поднялся наверх и запер дверь в подвал на засов. Дверь была плотной, тяжёлой и хорошо заглушала его крики, но, приникнув к ней ухом, я всё-таки расслышал его слабый голос. Он кричал, что любит меня».
Комната поплыла перед глазами Мадыры.
Он медленно выпрямился и взял из стопки последний листок.
«…но сейчас, много лет спустя, я понимаю, что все эти слова про власть и могущество, были ложью самому себе, а в действительности я всего лишь ненавидел моего брата. Ненавидел и завидовал ему».
Дневник выпал у него из рук, и ворвавшийся в окно ветер разметал его листы по комнате, перемешав их с бумагами Хаширамы.
Экзамены Изуна, к собственному удивлению, сдал, и даже не с худшим результатом. После того, как им объявили результаты, оказалось, что по каким-то техническим причинам распределение в команды, которое должно было произойти на следующий день, переносится на сегодня, и внутренний голос шепнул:
«Если ты хочешь отказаться от дальнейшего обучения, то сейчас самое время».
Изуна растерялся.
Он рассчитывал, что у него будут, как минимум, сутки на то, чтобы принять это непростое решение; хотел поговорить с матерью, возможно, с отцом… с Мадарой. Понять, действительно ли тот хотел, чтобы брат пошёл по его пути, или разозлился на что-то другое.
Однако время уходило катастрофически быстро, а Изуна только беспокойно ёрзал на месте и не мог понять, что ему делать дальше.
Он думал, думал… и дождался того, что объявили состав команды номер пять: Учиха Изуна, Урукава Мидори, Такахаши Наоки.
«Эх ты. Даже решение вовремя принять не можешь, — укоризненно сказал внутренний голос. — Плывёшь по течению».
Изуна понуро посмотрел на соседку, однако та, в отличие от него, вся прямо светилась.
— Я рада, что мы в одной команде, — сказала она и покраснела.
«Команда — это вторая семья», — напомнил себе Изуна.
— Угу. Я тоже, — сказал он и почувствовал, что вышло не очень убедительно.
Впрочем, лучше уж Мидори, с которой он хотя бы иногда разговаривал, чем кто-то другой. В семье и с братьями Изуна всегда был общительным и весёлым, однако чужих людей, в том числе, одноклассников, побаивался и не умел найти с ними общий язык. Все эти годы он не слишком страдал от своей застенчивости: у него были братья и мир, который он придумал для них четверых, безопасный и светлый, а остальное не имело значения.
Однако теперь…
После объявления состава его команды вокруг поднялся шёпот, и Изуна почувствовал себя неуютно, понимая, что говорят о нём. Пытаются вспомнить, кто такой Учиха Изуна? Спрашивают друг друга: он что, учился с нами все эти годы? Смеются над шрамом на его щеке?
Он вздрогнул. Поразительно, насколько легко и комфортно ему жилось раньше, когда он знал, что за спиной у него стоят братья. Он не обращал внимания ни на косые взгляды, ни на насмешки, ему было всё равно, что о нём подумают. Для него существовали только они трое, и он даже предположить не мог, что когда-нибудь это изменится.
— Мне нужно домой пораньше, — шепнула ему Мидори. — Родители обещали взять меня в город, если я успешно сдам экзамены.
Изуна кивнул, однако когда она ушла, он почувствовал себя совсем одиноким и беззащитным. Хуже всего стало, когда учитель объявил, что ему нужно отлучиться на несколько минут, и вышел из аудитории: в классе сразу же поднялись болтовня, веселье, шумный смех. Раньше Изуна только и ждал таких моментов, чтобы сбежать с занятия, однако теперь он вынужден был остаться и сидел, опустив голову и вздрагивая от очередного взрыва хохота у себя за спиной.
Он не знал, как ему себя вести — делать вид, что происходящее в классе его не волнует? Но тогда его сочтут заносчивым и гордым, а он же решил наладить общение с одноклассниками. Вступить в беседу, сказать что-нибудь остроумное? Он закусил губу, пытаясь придумать реплику, однако в голову, хоть убей, никаких шуток не приходило («Я не Тобирама», — с грустью подумал Изуна). К тому же, он боялся, что ляпнет какую-нибудь фразу, а она не покажется никому смешной.
Он попробовал было поднять голову, посмотреть на одноклассников с интересом, улыбнуться паре шуток, но этого никто не заметил.
Хоть бы учитель поскорее вернулся, подумал Изуна с тоской.
За его парту внезапно подсели двое мальчишек и принялись оживлённо обсуждать возможную кандидатуру сенсея своей команды.
— Я хочу, чтобы это был Копирующий Ниндзя Какаши! — заявил первый.
Изуна поднял голову. Из разговоров родителей он знал, что в этом году Хатаке Какаши не собирается брать себе команду генинов — это был его шанс завязать разговор.
— Я слышал, что… — взволнованно начал он, однако приятели продолжали разговаривать между собой и не обратили на него никакого внимания.
Он быстро опустил голову, изо всех сил надеясь, что никто не заметил этой неуклюжей попытки встрять в беседу, однако на его слова уже обернулась какая-то девочка, и Изуна мучительно покраснел, чувствуя себя полнейшим идиотом.
К счастью, в этот момент вернулся учитель.
— Завтра в девять вы должны быть здесь, чтобы познакомиться со своим сенсеем, — сказал он. — А на сегодня все свободны.
Изуна вздохнул с облегчением.
Встречи с сенсеем он боялся не так сильно, как общения с одноклассниками. Сенсей — взрослый человек, его внимание не придётся привлекать пытаясь сказать что-нибудь остроумное. Да и в команде всего три человека, это не тридцать, как в классе — уж как-нибудь найдутся темы для разговоров.
— Прошу всех остаться! — заявила девочка с первой парты, когда учитель ушёл. — Не уходите никто! Мы давно собирались отметить окончание экзаменов, давайте обсудим, как это сделать.
Изуна замер на месте, не зная, как ему поступить. С одной стороны, девочка сказала «все», с другой — его ведь никто праздновать не приглашал. Или это подразумевалось само собой?..
Он замешкался и пропустил момент, когда можно было незаметно выйти из аудитории, воспользовавшись суетой. А потом уже было поздно: все собрались вокруг первой парты и замолчали.
— Так, — сказала девочка. — Давайте тогда каждый выскажет свои предложения, по кругу.
«Как, и я тоже?!»
Изуна похолодел от ужаса. Что он скажет, когда до него дойдёт очередь?!
Мальчик, стоявший к первой парте ближе всех, сказал: «Давайте устроим ночёвку в лесу». Изуна мысленно взмолился, чтобы все согласились и разошлись по домам, однако было решено сначала выслушать остальные предложения. Очередь должна была дойти до него через три человека.
Он судорожно перебирал в уме варианты: кафе? Ичираку Рамен? побережье?
Один казался ему глупее другого.
А потом в голову пришла мысль: если никто на самом деле не имеет в виду, что он будет отмечать окончание экзаменов вместе с ними, то высказывать свои предложения на этот счёт просто смешно. Что же тогда, промолчать?..
— Может, просто в кафе посидеть? — спросил задумчиво мальчик, стоявший рядом с ним.
— Да ну, это скучно. Давайте дальше.
Изуна прикрыл глаза и искренне пожелал провалиться на этом самом месте под землю.
Спасение пришло неожиданно — дверь открылась, и на пороге появился его старший брат.
Изуна так обрадовался, что забыл обо всём на свете — в том числе о вчерашней ссоре — и, выбравшись из толпы одноклассников, по привычке кинулся Мадаре в объятия.
Тот оторопел, когда младший брат уткнулся лицом ему в грудь, а сзади раздался взрыв хохота.
«Я идиот», — подумал Изуна.
Пытался сбежать от одной неловкой ситуации, а в результате попал в другую, ещё хуже: теперь эти объятия с братом на глазах у всего класса ему будут припоминать до конца жизни. Он бы ещё маме на шею кинулся.
— Шпана, — скривился Мадара, посмотрев на хихикающих одноклассников брата.
Вместе они вышли из Академии.
— По-твоему, я очень глупый? — вздохнул Изуна, решив сделать вид, что не помнит брошенного в него куная.
Мадара фыркнул.
— Разумеется.
Ну а чего другого он ожидал? Что брат станет утешать его и скажет: «Ну что ты, ты у меня самый умный, это они — идиоты»? Тогда бы это был не брат. За таким нужно к маме.
Изуна чуть повеселел, представив себе сюсюкающего Мадару, и постарался идти с ним вровень.
— А куда мы идём? — наконец, спросил он осторожно.
— Помнится, у нас были кое-какие планы на тот день, когда ты разберёшься с Академией. Или подготовка к экзаменам совсем отшибла тебе мозги? — сварливо поинтересовался брат.
Изуна захлопал глазами, не смея поверить.
Так они вспомнили про него?! Вспомнили, что обещали провести этот день с ним?..
Его захлестнула радость: плевать на одноклассников, плевать на насмешки, всё это будет только завтра, а сегодня...
Интересно, а Хаширама тоже придёт?
Всю его радость внезапно как рукой сняло; он похолодел. Со старшим Узумаки они не виделись со дня его возвращения из Кумогакуре («Великолепный вид открывается отсюда, не правда ли?» — эта фраза так часто всплывала в памяти, что он уже выучил её наизусть), и Изуна не был уверен, что хочет его видеть.
Точнее, хочет, конечно, но…
Какое здесь «но», он сам не очень понимал, однако чем ближе они подходили к площади, обычному месту встречи с братьями Узумаки, тем сильнее он волновался — под конец у него просто начали подгибаться колени.
— Ты чего такой красный? — спросил Мадара.
— Жарко, — быстро ответил Изуна.
Ему и в самом деле было очень жарко, вот только погода к этому отнюдь не располагала — день было солнечный, но прохладный — и на лице брата справедливо отразилось недоумение.
«Хочу я, чтобы он пришёл, или не хочу?» — подумал Изуна в смятении, и в этот момент его сомнения разрешились — сквозь толпу к ним пробирался Тобирама, с привычной хитрой улыбкой во всё лицо и растрёпанными светлыми волосами. Один.
«Он не пришёл, — понял Изуна и почувствовал громадное облегчение. — Какое счастье».
— А ну признавайся, где он?! — спросил Узумаки-младший страшным голосом, подойдя к ним с Мадарой.
Изуна подумал, что он спрашивает про Хашираму. Но почему Тобирама решил, что именно он может быть в курсе?..
— А я откуда знаю? — спросил он тоненьким голосом. — Наверное, с этой своей…
— С «этой своей»? — повторил Тобирама озадаченно.
— Что ты имел в виду? — спохватился Изуна.
— Твой протектор, конечно!
— О.
Да что ж за день такой?! Неловкие ситуации сыпались на него просто одна за другой.
Впрочем, даже несмотря на это недоразумение с протектором, который Тобирама тут же повязал ему на лоб, Изуна чувствовал себя необъяснимо счастливым. Может быть, подействовала радость от встречи с братьями, но ему хотелось обнять и расцеловать каждого встречного, да хоть даже смеявшихся над ним одноклассников.
«Ну, кроме Хаширамы, конечно. Его — ни за что», — подумал Изуна, и ему внезапно почему-то стало очень смешно. Он засмеялся, и смеялся так долго и сильно, что под конец у него из глаз потекли слёзы, а прохожие начали оборачиваться и неодобрительно качать головой.
Тобирама посмотрел на него с недоумением.
— Чего это с ним?
Мадара махнул рукой.
— Не обращай внимания, у него, по-моему, от экзаменов совсем крыша поехала.
Изуна не обиделся. Он подумал, что вообще больше никогда и ни на кого не обидится — дайте ему сейчас одноклассников, и он с радостью побудет для них шутом.
— Всё, я успокоился, — пообещал он, прекратив смеяться.
Тобирама недоверчиво покачал головой и потащил их обоих в кафе.
— Оцените степень моей доброты, — заметил он. — Я даже не требую от вас сегодня идти в Ичираку Рамен!
— Ты просто воплощение благородства, — согласился Изуна с самым серьёзным видом, забираясь на высокий стул.
— Он что, надо мной издевается? — спросил Тобирама подозрительно.
Изуна не ответил, почувствовав, что в противном случае не сдержит очередного приступа хохота, и замахал руками: нет-нет, ну что ты. Впрочем, после этого он и в самом деле успокоился — Тобирама принёс ему коктейль красивого голубовато-синего цвета, и он потягивал его через трубочку, подперев рукой голову и мечтательно глядя в стакан.
«Я люблю синий цвет», — неизвестно почему подумал Изуна, любуясь кусочками льда, медленно растворявшимися в сладком сиропе.
Васильковое поле…
— Надеюсь, это безалкогольный? — с нажимом спросил Мадара.
— Да он и так сегодня как пьяный, куда ему ещё? — проворчал Тобирама.
Изуна улыбнулся и устроился на стуле удобнее, болтая ногами. Солнце сияло высоко в лазурно-голубом небе, лёгкий ветер развевал волосы, прямо перед глазами была оживлённая улица — ему всегда нравилось, сидя вот так, рядом с братьями, разглядывать дома, цветочные горшки на подоконниках, бумажные фонари над дверями, прохожих…
Ох.
Сердце ухнуло куда-то вниз, и он так дёрнулся, чуть не опрокинув стакан с коктейлем, что Мадара и Тобирама неосознанно схватили его за руки с двух сторон.
— Ты чего?
— Дайте я уйду, — прошипел Изуна, пытаясь вырваться.
Однако было уже поздно.
Хаширама, пробиравшийся между столами, несомненно, заметил его, и пытаться сбежать теперь, у него на глазах, было просто смешно. Поэтому Изуна замер и опустил взгляд.
— Привет.
— Дорогой братец, чем ты так напугал малыша Изу, что он пытался удрать, едва тебя завидев?
«Если я когда-нибудь составлю список тех, кто заслуживает самой мучительной смерти на свете, — подумал Изуна, — то Тобирама будет в нём первым».
Хаширама сел на стул рядом с ним, и он, по-прежнему не решаясь поднять на него взгляд, видел только его загорелую руку и рукав, подвёрнутый до локтя, полосатый, оранжево-чёрный — цвета Узумаки. Значит, он в обычной одежде, не в джунинской — это хорошо: Изуне не нравилась его форма, в ней он выглядел совсем чужим, далёким.
Ему мучительно хотелось на него посмотреть; он поймал себя на том, что почти не помнит лица Хаширамы: в прошлый раз, когда они виделись, он был слишком взволнован и расстроен, и в памяти почему-то остались совсем другие вещи — развевающийся плащ, длинные волосы, эта дурацкая фраза, которую он выучил наизусть…
— Видишь, я же говорил, что ты сдашь экзамены.
Голос был спокойный, приветливый, с лёгким холодком.
Изуна собрался с силами, ответил:
— Откуда ты знаешь, что я сдал?
— Протектор.
— А-а…
Он понял, что если и дальше будет разговаривать с ним так, глядя в другую сторону, то Тобирама обязательно отпустит новую шуточку, и пересилил себя — повернул голову.
Хаширама смотрел прямо на него, и Изуна вздрогнул, увидев его так близко. Лицо у него было такое же, как и раньше, и в то же время неуловимо изменившееся — каким-то другим стало выражение глаз, губ; появилось несколько едва заметных морщинок; в тёмных прядях, обрамляющих лицо, серебрился седой волос; левую щёку пересекал длинный багровый шрам (где это он умудрился?)
А ещё он зачем-то стал носить очки…
Изуне очень хотелось их снять, посмотреть ему прямо в глаза — и это было странно, потому что всего пару минут назад он отдал бы что угодно, лишь бы не видеть его вообще, а теперь не мог оторвать от него взгляда.
— Что это?
Хаширама поднял руку, коснулся пальцами его щеки, и у Изуны на миг перестало биться сердце. Он не сразу понял, о чём его спрашивают.
— Это… это Тобирама сто лет назад спрятал в нашем доме свиток, а позавчера я его случайно нашёл, и он взорвался.
— Мой… брат? — спросил Хаширама каким-то странным, глухим голосом.
Рука у него ощутимо напряглась; Изуна чувствовал это, хотя, казалось, не должен был — ведь пальцы лишь чуть-чуть касались его щеки.
— Я? — удивился Тобирама. — Не помню.
— Когда бы ты помнил хоть один из своих поступков.
Тон, которым Хаширама произнёс эти слова, был настолько жёстким, что даже Мадара посмотрел на него изумлённо — никогда он так не разговаривал со своим братом. Последнего это явно задело — светло-серые глаза сделались стальными, с лица пропала улыбка. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, однако потом вдруг передумал и усмехнулся.
— Кстати, Изу, ты заметил, что у моего брата теперь тоже шрам на левой щеке? Забавное совпадение.
Изуна вздрогнул.
Когда-то давно («Врёшь ты всё, не больно тебе. — Откуда ты знаешь? — Чувствую.») он сделал очень глупую вещь: захотел проверить, правду ли говорит Хаширама, на самом ли деле чувствует, и проткнул себе руку кунаем. Крови было столько, что он сам испугался, не говоря уже про обнаружившую это маму, и позже ему стало ужасно стыдно. Хашираме он так ничего и не сказал, но…
Изуна сам не понимал, отчего вдруг вспомнил сейчас эту историю.
— А что случилось? — спросил он.
— Они подрались с Мадарой, — ответил Тобирама, недобро усмехнувшись. — Мой брат ему завидует.
Повисшее после этих слов молчание было таким напряжённым, что звуки, раздававшиеся на на его фоне — голоса и смех других посетителей кафе, звон стаканов, стук палочек, обрывки разговоров, доносившихся с улицы, — казались оглушительно громкими и жуткими, словно звуки из потустороннего мира.
Хаширама пристально смотрел на брата, а тот смотрел на него, и Изуне казалось, что ничего более страшного он в жизни не видел.
Что происходит?!
Что с ними всеми происходит?..
— Шутка, — наконец, сказал Тобирама и засмеялся.
Однако никому, кроме него, смешно не было: Хаширама, сложив перед собой руки, смотрел на них тяжёлым, остановившимся взглядом, Мадара недоумённо переводил глаза с одного Узумаки на другого, Изуна боялся пошевелиться.
— Вы уже выбрали, что будете заказывать? — спросила подошедшая к ним девушка.
Все четверо ухватились за возможность сменить тему и принялись вырывать друг у друга меню.
— Детский сад, — прокомментировал Хаширама и отобрал меню у брата. — Давай я вслух прочитаю.
Изуна воспользовался ситуацией, чтобы ещё раз украдкой на него посмотреть: он действительно сильно загорел, однако ниже, в расстёгнутом вороте кофты, виднелась полоска более бледной кожи. Чем-то эта полоска Изуну смущала: он не мог отделаться от ощущения, что что-то не так.
— А где твой кулон? — наконец, понял он.
— Какой кулон? — рассеянно переспросил Хаширама.
Он сделал заказ; Изуна попросил себе ещё один коктейль — ему хотелось есть, однако он чувствовал, что физически не сможет ничего проглотить на глазах у Хаширамы.
— Кулон Первого Хокаге, — продолжал допытываться он. — Который тебе отец подарил.
— А, этот. Дома забыл.
Изуна посмотрел на него растерянно.
Как же это? Он ведь с детства носил его… И никогда не снимал, даже ночью…
Только один-единственный раз, тогда, много лет назад. Тобирама и Мадара поспорили: первый утверждал, что брат ни за что не расстанется со своей драгоценностью даже на день, второй отстаивал противоположную позицию, считая, что если должным образом польстить самолюбию «нашего будущего Хокаге», то тот не устоит. Вместе они подговорили Изуну попросить у него кулон, объяснив это тем, будто он мечтает почувствовать себя им, Хаширамой, хотя бы ненадолго. Сказать это было просто: это была не такая уж и ложь.
Хаширама отдал кулон без разговоров; Тобирама проиграл спор и ещё долго ходил надувшись, как мышь на крупу. Успокоился он только тогда, когда придумал новую забаву: стащил кулон у Изуны и выставил это так, будто тот сам его потерял. Изуна да сих пор помнил, с каким тяжёлым сердцем приходил признаваться Хашираме в пропаже; тот не ругал его, однако посмотрел так, что ему резко расхотелось жить.
У Тобирамы иногда бывали жестокие шутки…
Однако если Хаширама перестал носить кулон, то это значит… значит, что он действительно очень сильно изменился.
Изуна отвернулся; между столами к ним снова кто-то пробирался, на этот раз девушка, однако стоявшее высоко в зените солнце слепило глаза, и он не сразу разглядел, кто это — сначала подумал, что официантка.
— Всем привет!
...Он едва не застонал.
Мадара и Тобирама явно были тоже не слишком рады видеть Сайто Изуми, и его это слегка подбодрило; Хаширама единственный ответил ей:
— Привет.
Сказал это точно таким же голосом, каким полчаса назад приветствовал Изуну — не более… но и не менее дружелюбным.
— Не предложите девушке присоединиться? — жизнерадостно спросила Изуми, будто не замечая мрачных взглядов, которыми обменялись Мадара и Тобирама.
— Стула лишнего нет, — буркнул последний.
Она на миг перестала улыбаться.
— Садись, — предложил Хаширама, вставая, и Изуна робко посмотрел на него.
Он ведь сказал это с лёгким вздохом, или ему только послышалось?..
— Нет уж, — Изуми усмехнулась и чуть толкнула его, вынуждая опуститься на своё место. — Мы лучше поступим по-другому.
И сама села к нему на колени.
— Никто же не возражает? — запоздало спросила она, чуть покраснев.
«Возражает! — хотелось закричать Изуне. — Кто тебя вообще сюда звал?!»
Ощущение молчаливого согласия Мадары и Тобирамы немного утешало, но он, конечно, предпочёл бы, чтобы то же самое думал Хаширама, а все остальные пусть хоть считают её самой красивой куноичи Конохи (в то время как, по мнению Изуны, таковой была, разумеется, Сакура).
Изуми переводила взгляд с одного на другого и продолжала улыбаться — но теперь уже явно с усилием.
— Привет, Изу, — наконец, сказала она, посмотрев на него.
Он едва кивнул. На секунду ему стало почти неловко: она явно обращалась к нему за поддержкой, не найдя её у остальных. Он вспомнил самого себя утром в классе, свои мучительные попытки завести с кем-нибудь разговор. Но…
«Я был один, а у неё есть Хаширама, — сердито подумал он. — Этого и так слишком много».
Молчание продолжалось.
— Как прошли экзамены? — не отступалась она.
Изуна не мог заставить себя даже взглянуть на неё; не мог видеть, как она сидит на коленях у Хаширамы, как касается курносым носом его щеки, как поглаживает его руку под столом.
— Нормально, — ответил он тоном, явно подразумевавшим: «Не твоё дело».
Принесли их заказ; Тобирама с довольным видом наблюдал за тем, как перед ним расставляют многочисленные тарелки и миски — он всегда набирал себе с десяток-другой разных блюд и отъедал от каждого по чуть-чуть.
«Я могу себе это позволить! Я сын Хокаге, — возмущался он, когда его обвиняли в бессмысленной растрате денег. — Для чего ещё я хожу на миссии?!»
— А мороженого нет? — спросила Изуми, поглядев на него. — Люблю мороженое.
— Нет, — отрезал Тобирама. — Любишь — так сходи и купи, вон палатка напротив.
В голосе его звучала откровенная неприязнь, и на этот раз до неё, кажется, дошло. Она прекратила улыбаться, опустила голову, так что пышные белокурые волосы упали на лицо, и крепко стиснула под столом руку Хаширамы — Изуна не хотел бы этого видеть, но они сидели слишком близко к нему, и он не мог не заметить.
— Ладно, так и сделаю, — наконец, сказала Изуми глухо и, соскочив с колен Хаширамы, быстрым шагом отправилась к выходу из кафе, на ходу поправляя волосы и подозрительно долго задерживая руку у лица.
— Она же реветь не собирается? — мрачно спросил Тобирама.
Хаширама поднялся на ноги и пошёл вслед за ней.
— А деньги-то забыли, оба, — добавил младший Узумаки, кивнув на сиротливо стоявшую на столе маленькую сумочку и наброшенную на стул куртку Хаширамы, из кармана которой торчал кошелёк.
— Я отнесу, — быстро сказал Изуна и, схватив куртку, бросился вслед за ними.
Он так и подумал, что до мороженщика Хаширама и Изуми не дойдут — они стояли в стороне, в тени от деревьев.
Изуна подошёл ближе, едва дыша и разом вспомнив все приёмы, которым их обучали в Академии, чтобы подобраться к противнику незамеченным.
— Я ведь стараюсь, — сказала Изуми усталым голосом, — так стараюсь быть милой и приветливой с ними. Но всё бесполезно. Почему?..
Хаширама провёл рукой по её волосам, и у Изуны мучительно заныло в сердце.
— Не надо было тебе приходить.
— Я думала, что сделаю тебе приятно. Ты ведь так не хотел идти…
— Всё равно не надо было.
— Ладно, — Изуми смахнула слёзы, подняла голову. — Скажи, ты меня любишь?..
— Люблю.
Изуна развернулся и пошёл обратно.
На полдороге он остановился и прижал куртку, которую по-прежнему держал в руках, к себе — неосознанно. Просто слишком больно было в груди, и хотелось что-то сделать, как-то унять эту боль, как будто она была физической, и её можно было облегчить прикосновением гладкой ткани.
— Ох… — пробормотал он и задрал голову, не позволяя подступившим к глазам слезам скатиться вниз по щёкам.
К счастью, на этот раз удалось справиться с собой достаточно быстро.
Он вернулся в кафе, сказал, что не нашёл Хашираму с его девушкой, забрался на стул, и, вздохнув, снова потянул через трубочку свой коктейль. Тот успел нагреться на солнце и был теперь тёплым и приторно-сладким, как резкий запах цветочных духов. Почувствовав, что его тошнит, Изуна отодвинул стакан.
— Зачем она ему? — спросил он, не обращаясь ни к кому конкретно.
Тобирама фыркнул.
— Зачем-зачем. Затем, что он её…
— Так, ты, — предостерегающе сказал Мадара.
— …любит, — закончил Тобирама и, помедлив, развёл руками. — Любовь — такая штука.
— Какая? — спросил Изуна.
Младший Узумаки засмеялся и положил руку Мадаре на плечо.
— Не знаю, не пробовал. А ты, Учиха? Ну скажи, скажи, что ты любишь меня.
— Пошёл вон.
Изуна чуть улыбнулся и отвернулся от них, снова вглядываясь в оживлённую улицу — однако на этот раз фигуры и лица прохожих расплывались у него перед глазами. Он чувствовал себя усталым и ужасно опустошённым, хотя надо отдать должное — боль в груди успокоилась.
Просто странный какой-то день, подумал он. Экзамены, потом эта дурацкая ситуация в аудитории, потом встреча с братом, потом…
Он растянулся на столе, подложив под голову руку, и прикрыл глаза.
Голоса на улице и в кафе постепенно слились в монотонный гул; перед глазами начали мелькать разные картинки, сначала просто сменяя друг друга, как в калейдоскопе, а потом ожив и внезапно связавшись в какой-то причудливый сюжет. Он видел Хашираму рядом с собой и недоумевал, как это пропустил, что тот вернулся — и куда делись все остальные. Хаширама наклонился и шепнул ему что-то на ухо; его каштановые пряди защекотали Изуне шею, и стало так сладко, так невыносимо, мучительно сладко — так хорошо, что почти плохо…
Продолжение в комментариях
Автор: Mokushiroku
Бета: Essy Ergana
Персонажи (Пейринг): Саске, Сакура, Наруто, Хината и их дети, переживающие кризис взросления.
Рейтинг: PG
Жанр: ангст, семейная драма, романс, повседневность.
Состояние: в процессе.
Дисклеймер: старшее поколение принадлежит Кишимото.
Предупреждение: гет и слэш (в дальнейшем), ОМП и ОЖП, возможный ООС.
Примечание: концепция стырена из данного фика, однако это не продолжение, и характеры здесь немного (а в некоторых случаях и много) другие.
От автора:
Детей Саске и Наруто зовут Изуна, Мадара, Хаширама и Тобирама соответственно. Да, это дань прихоти автора, который никак не может расстаться с полюбившимися ему Основателями, но не хочет писать АУшку или смириться с возможными расхождениями с каноном.
Главы 1 и 2
Главы 3, 4 и 5
3.
Изуна проснулся гораздо раньше будильника; за окном серело унылое предрассветное небо — и это напомнило ему то утро, когда он провожал братьев (брата и обоих Узумаки, поправился он мысленно) в Страну Молний. Теперь Мадара никуда не собирался — спал в своей постели, ворочаясь с боку на бок, и от этого, почти против воли, было спокойно и уютно, и в то же время — ещё горче.
С того самого дня, когда они вернулись (когда мой мир рухнул), прошла уже почти неделя, и Изуна успел многое передумать за эти дни.
Его первоначального порыва «Я больше не маленький!» хватило ненамного дольше, чем желания прибраться в комнате, закончившегося грудой вываленных на пол тетрадей, которую потом пришлось убирать Сакуре. Он закатил истерику матери, сделал запись в дневнике, и решил, что станет другим человеком — спокойным, хладнокровным и жестоким. Ну, как отец, например.
Это придало ему сил примерно до вечера. Морально подготовившись к приходу брата, он не стал, как обычно, забираться к нему в кровать, расспрашивать о событиях прошедшего дня и болтать о своих впечатлениях — хотя один владыка подземного мира знает, каких усилий ему стоило не сделать ещё одну отчаянную попытку проверить: а, может быть, всё снова станет, как прежде?..
Однако Мадара даже не заметил каких-то изменений в его поведении, лёг спать, и вновь нахлынувшее на Изуну отчаяние было ещё сильнее прежнего, кое-как скомканного и трансформированного в решимость что-то доказать окружающим.
Мир рухнул во второй раз, и других способов справиться с почти физически разрывавшей его болью, Изуна не знал.
Разве что — умереть.
Он подумал: умру, и последующие три дня ничего не ел, с тайной гордостью отмечая изменения в собственном организме — в глазах периодически темнело, сердце начинало стучать слишком часто, колени подгибались, а голова становилась удивительно лёгкой.
Скоро конец, думал Изуна, лёжа в постели и уставившись в потолок. Неизвестно почему залетевшая в голову мысль: «А как же выпускные экзамены?» была яростно отвергнута, и он снова попытался настроить себя на трагический лад: представил, как Хаширама гуляет с этой своей… Изуми по Конохе («Великолепный вид открывается отсюда, не правда ли?»), не зная, что всего лишь через несколько часов ему принесут печальное известие. На следующий день он оденет чёрное и придёт на его похороны…
Он ведь придёт?..
К глазам подступили слёзы.
Изуна неожиданно вспомнил игру, в которую они любили играть с братьями: угадай мысли друг друга.
«Вам не уйти от моего всезнающего взгляда! Сейчас я просканирую ваш мозг!», — кричал Тобирама, взгромоздившись на табуретку и активируя бьякуган.
Дальше он приписывал каждому из них такие мысли, что все трое валились на пол от хохота.
А вот Хаширама угадывал его мысли по-настоящему.
Стоя перед ним на коленях, он клал ему руки на плечи и заглядывал в лицо. Глаза у него были синие-синие, как васильковое поле, и Изуна неизменно начинал представлять себе, как падает в эти васильки и раскидывается на траве, глядя в такое же ясно-синее небо. Он улыбался и жмурился от удовольствия, и Хаширама небольно его пихал.
— Эй! Мы, кажется, в игру играем? Научи меня читать твои мысли.
Изуна старался.
Кривил губы, хмурился, прикрывал глаза.
«Не хочу завтра в дурацкую Академию».
— Шесть пар, последняя — история образования скрытых селений? Прогуляешь, Ирука-сенсей добрый.
…Чуть сдвигал брови, опускал уголки рта, смотрел на Хашираму с беззвучной жалобой во взгляде.
«Больно».
— Где? — спрашивал тот.
Изуна смеялся («Найди сам»), и Хаширама заворачивал ему рукава, отгибал ворот, приподнимал футболку — искал царапину. Увидев её, он качал головой.
— Врёшь ты всё, не больно тебе.
— Откуда ты знаешь?
— Чувствую.
И Изуна в это верил.
Может ли быть, что всё это закончилось? Что сейчас он не чувствует его боли, его отчаяния, его тоски? Или всё-таки… ну хотя бы где-то, на заднем плане, не совсем понимая, что это за странное ощущение…
Он вытягивался на кровати, прикусив губу, и безжалостно давил в себе эту надежду, слишком призрачную, чтобы оказаться реальностью, и слишком жаркую, слишком живую, чтобы позволить ему найти утешение в ожидании смерти.
Нет, никто ничего не чувствует, ни Хаширама, ни Тобирама.
Даже брат, который видит его каждый вечер, и тот не замечает.
Зато заметила мать и на третий день, когда он еле спустился по лестнице, чуть ли не насильно потащила его к столу. Изуна сначала отнекивался, однако потом запах тушёных с рисом овощей внезапно показался ему самым прекрасным, самым волшебным, самым удивительным в мире ароматом, слаще которого просто ничего нет, и все остальные проблемы отступили на второй план. Он жадно набросился на еду, съел три порции и почувствовал, как поднимается настроение.
На какое-то короткое время он почувствовал в себе силы начать жизнь заново, а потом его затошнило, и желудок, непривыкший к подобным над собой издевательствам, вернул пищу обратно.
Вот только это не отменяло того факта, что планы свести счёты с жизнью и тихо угаснуть от недоедания потерпели позорное фиаско.
Мир рухнул в третий раз.
На следующий день Изуна попытался забыть о вчерашней неудаче: в конце концов, его всё равно вывернуло наизнанку, так что, можно считать, ничего не ел вовсе, как собирался раньше. Он пропустил завтрак и ходил с затравленным видом всё утро, отыскивая в себе признаки близящейся кончины, однако какое-то дурацкое ощущение фальши, появившееся после вчерашнего, не позволяло ему почувствовать себя в достаточной мере несчастным. И от этого было только хуже.
Отец пришёл неожиданно рано, и, увидев на столе букет алых роз, Изуна внезапно вспомнил: «У мамы же сегодня день рождения!»
На мгновение ему стало очень стыдно, но он сказал себе: я же собираюсь умереть. Организм, измученный чертырёхдневной голодовкой, повёл себя в соответствии с этой мыслью, и Изуна едва не свалился в обморок на глазах у родителей — однако ощущение фальши только усилилось.
В коридоре он столкнулся с братом, и тот поинтересовался, отчего он выглядит как бледная тень.
«Наконец-то!» — вспыхнуло в голове у Изуны, и тут он понял, что ждал именно этого вопроса — а вовсе не реального окончания срока своего пребывания в этом мире.
Несколько минут спустя, когда у него в руках взорвался забытый Тобирамой свиток и он жутко испугался, что ослепнет, до него дошло окончательно:
«Я не хочу умирать.
Совсем не хочу».
Потом отец на его глазах повалил Мадару на пол и схватил за волосы, и это тоже было страшно; Изуна чувствовал, что каким-то образом сам в этом замешан и виноват, но не понимал, что такого сделал — и что сделал его брат. Тот ведь всего лишь зашёл в комнату, услышав грохот…
А ещё он никак не ожидал от отца, всегда холодного и сдержанного, подобной вспышки.
Отец…
«У меня ведь и родители есть, — думал он со смешанным чувством стыда и печальной радости, лёжа в постели Саске с тёмной повязкой на глазах. — Не только братья».
И эти родители его любили.
А он даже маму с днём рождения не поздравил…
Позже, когда отец неожиданно вытер ему кровь со щеки и почти что погладил по волосам, Изуна понял, что страдал как-то отвлечённо, абстрактно, а на деле ему не хватало таких вот простых вещей: прикосновений, объятий. Раньше мама всегда его обнимала и целовала, да и Хаширама с Тобирамой вечно тискали — брат любил щекотать — однако теперь он решил, что слишком взрослый для того, чтобы обниматься с матерью, а братья… Видимо, братья решили то же самое, только в отношении его самого.
Пытаться получить от отца ласку, по которой он истосковался, казалось сумасшествием. Тот никогда не был слишком строг по отношению к младшему сыну и ругал, в основном, Мадару, однако Изуна всё равно немного его побаивался и уж точно никогда бы не решился даже просто взять его за руку.
Однако сейчас он рискнул — положил голову к нему на колени и замер, ожидая реакции.
Вот сейчас отец посмотрит на него холодным, безразличным взглядом (как Хаширама), оттолкнёт и прикажет идти к себе в комнату…
Он поймал себя на том, что практически хочет подобного варианта развития событий — чтобы снова почувствовать себя самым несчастным, чтобы мир рухнул в очередной раз, чтобы с горечью понять, что и эта последняя мысль («Родители меня любят») тоже оказалась ошибкой. Чтобы насладиться своими страданиями — чем он и занимался все последние дни.
Однако отец его не оттолкнул, и ему стало стыдно.
Отец сказал ему, что поссорился с Наруто-саном, потому что у них были разные цели в жизни, и Изуна подумал: «Но у меня-то в жизни никакой цели нет».
А у братьев?.. У них какие цели?
Он понятия не имел. Он не знал о них ни-че-го; только то, что ему хотелось быть вместе с ними и играть, как прежде. А о том, чего хотелось им самим, он не задумывался.
Это открытие принесло новую боль, но боль другую — не такую, какой можно было гордиться, воображая себя несчастным и всеми отвергнутым. Эта боль принесла желание что-то сделать. Измениться…
Отец отнёс его обратно на руках и Изуна, прижимаясь к нему, чувствовал, как внутри у него разливается какое-то новое чувство — тёплое, но не горячее, и переполняющее его через край. Ему хотелось как-то это выразить: сказать отцу, что он любит его, и матери тоже, и каждому из братьев… даже Хашираме, хотя на него Изуна был обижен особенно сильно (как ты смел не почувствовать мою боль?!), и при мысли о нём его охватывал странный холод.
Ободрённый разговором с отцом, он спустился вниз и поздравил маму с днём рождения. Она очень обрадовалась, и его снова накрыло волной мучительного стыда, но вместе с тем и смущённой радости. Они вдвоём убрали осколки вазы, поставили цветы в какую-то пластиковую бутылку и поужинали — на этот раз Изуна помнил свою вчерашнюю ошибку и не стал есть слишком много, так что последствий в виде тошноты удалось избежать.
Он хотел поговорить и с Мадарой, однако тот успел куда-то уйти, и Изуна решил не ложиться спать, пока его не дождётся. Он хотел сказать ему: «Прости меня, я ничего о тебе не знаю. Но я хочу узнать! И очень по тебе скучаю…» и поминутно выглядывал в окно, надеясь увидеть брата в саду.
Ближе к одиннадцати охватившее его радостное нетерпение слегка поутихло и сменилось тоскливым ожиданием.
В двенадцать Мадара вернулся, недовольный и раздражённый. Он швырнул рюкзак на пол, сразу же погасил свет, лёг, не раздеваясь, в постель и моментально заснул.
Изуна вздохнул.
Радужным надеждам на то, что всё легко исправить, просто признав, что ты и сам в чём-то виноват и пообещав себе измениться, пришёл конец.
Наутро он вспомнил разбитую вазу, осколки тонкого, дымчато-лилового хрусталя, рассыпавшиеся по полу. Точно так же раскололось и его воображаемое единство с братьями — раскололось на сотни, тысячи воспоминаний, по-прежнему причинявших нестерпимую боль, но…
Вазу выкинули, а цветы красиво смотрелись и в простой бутылке.
А у него ещё есть родители.
И через несколько дней будет команда…
Кстати, о команде — экзамены. Уже завтра, между прочим.
Изуна похолодел. Он ведь пообещал отцу, что сдаст, он не может взять и провалить всё теперь! Столько дней потрачено впустую… Покосившись на спящего брата, он выбрался из-под одеяла, оделся и выскользнул из комнаты.
В доме было светло и тихо, и он постоял несколько минут на лестнице, прислушиваясь к этой тишине и остро ощущая собственное одиночество, светло-горькое, как осенний рассвет. Из комнаты Сакуры раздался вскрик, и Изуна вздрогнул. Он сделал было шаг к её дверям — а потом услышал ещё один стон, и ещё, и до него дошло, что происходит.
Краска бросилась ему в лицо.
Вопреки представлениям Тобирамы («Да он всё равно ничего не понимает»), Изуна прекрасно знал о том, что случается между мужчиной и женщиной в спальне — да и как об этом не знать, если младший Узумаки то и дело отпускал на эту тему шуточки? — однако думать о своих родителях, занимающихся этим, было…
Нет, об этом просто НЕЛЬЗЯ было думать.
Он спустился по лестнице на цыпочках, опасаясь лишний раз вздохнуть. Если родители узнают, что он слышал, как они… Ох. Нет, тогда ему точно придётся покончить жизнь самоубийством, потому что пережить такой стыд невозможно — а умирать ему уже, вроде как, не очень-то и хотелось.
Раздвинув с величайшей осторожностью двери и выбравшись на улицу, Изуна вздохнул с облегчением. Он прошёлся по саду — ещё не рассвело, однако небо было молочно-белым, и где-то далеко на горизонте край его, соприкасающийся с землёй, окрасился нежно-розовым. В воздухе пахло росой и свежестью; ветра не было, и деревья и кусты, замерев в причудливых позах, как будто смотрели на него, добродушно, но немного свысока.
Изуна подошёл к клумбе, дотронулся рукой до плотно сжатого бутона — и тут внезапно на него накатило то самое странное ощущение, которое он испытывал по утрам предыдущие полгода. Волнующее предчувствие чего-то неизвестного.
Сердце у него часто забилось; ему захотелось выгнуться, вытянуться на траве, как-то унять охватившую его дрожь и в то же время ощущать её как можно дольше.
Изуна разозлился на себя.
Какое, к чёрту, предчувствие?
Не будет никаких миссий вчетвером с братьями, никаких приключений, никаких опасностей… что он там ещё себе воображал? Будут экзамены, к которым он совершенно не готов, будут напарники, с которыми ему не хочется общаться, будут задания полоть огороды и ловить сбежавших кошек.
Когда-нибудь, конечно, начнутся миссии класса «С», и «B», и даже «А», но…
Он внезапно подумал: а хочет ли он этого вообще? Хочет ли быть шиноби?
Раньше он о другом пути и не задумывался — исключительно потому, что не видел себя отдельно от братьев. Однако теперь их дороги разошлись, и сама по себе перспектива провести полжизни в миссиях его не слишком-то привлекала.
К тому же, вряд ли у него что-то получится. Успеваемость в Академии, которую удалось подтянуть — это одно, а реальная практика — совсем другое. У него даже шаринган ещё не открылся…
Впрочем, экзамены всё-таки предстояло сдать.
Вздохнув, Изуна обошёл дом и отправился на тренировочные площадки. Там он позанимался немного техникой клонирования, потом достал из сумки кунаи и шурикены и прикрепил мишени.
В тот единственный год, когда они все четверо ещё учились в Академии (Хаширама — последний год, Изуна — первый), они часто тренировались вместе. Тобирама довольно быстро придумал, как разнообразить скучные упражнения: каждый из них писал на листочках бумаги желания, их перемешивали и прикрепляли к труднодоступным мишеням. Тот, кто первым попадал шурикенам в листок, соответственно, получал и «право» на выполнение желания, даже если желание было не его. Делалось это, конечно, больше для смеха — было забавно, когда Мадаре попадалось Тобирамино «найти, где отец спрятал последнюю книгу серии «Приди, приди, рай»», а Изуне — «стать Хокаге» Хаширамы.
Он невольно улыбнулся, вспоминая те времена. Тогда ещё у Хаширамы были короткие волосы, он был почти таким же непоседливым, как его брат, часто смеялся и объявлял каждому встречному о том, что станет Хокаге. Никто, в общем, особо и не сомневался: способности у него были просто феноменальные — он учил технику за техникой, комбинировал их, придумывал новые. Его отец смеялся и говорил: будь у тебя ещё и бьякуган, тебя бы можно прямо сейчас на моё место. Мадара подтрунивал над Тобирамой: не боишься остаться в тени брата? Тот только отмахивался и продолжал совершенствовать «секси-но-дзюцу», демонстрируя полнейшее безразличие ко всем остальным техникам, да и к учёбе в целом.
Хаширама любил при каждом удобном случае забираться на возвышение, усаживаясь на него, как на трон; когда его брат задумывал какую-нибудь очередную шалость, он милостиво говорил: «Хокаге разрешает тебе».
С возрастом он изменился — стал гораздо более сдержанным и серьёзным, и хотя по-прежнему любил командовать, делал это уже с позиции «по правилам положено так, и точка», а не как раньше: «Я, Хаширама Второй, приказываю тебе», отводя смеющиеся глаза. Изуне было всё равно: до тех пор, пока эти перемены не касались их отношений, он не обращал на них никакого внимания. До тех пор…
Он вздохнул и прикрепил очередную мишень. Под деревом в ящике обнаружились стопка отсыревшей чистой бумаги и карандаш: наследие тех прошедших лет и игры в «желания». Может быть, ему и сейчас загадать что-нибудь?..
Изуна вспомнил: раньше, если он в очередной раз ворчал на тему «не хочу завтра в Академию», братья уговаривали его потерпеть и обещали, что когда он её, наконец, закончит, то весь следующий день они будут водить его по Конохе и покупать ему всё, что он пожелает.
На него нахлынула тоска, тянущая и беспросветная, и он торопливо нацарапал карандашом на бумажке: «Хочу провести с ними весь день после экзаменов… И с Хаши тоже». Потом, поколебавшись, зачеркнул вторую фразу, прицепил листок к мишени и отошёл на несколько шагов назад.
И снова разозлился на себя.
Нет, Хаширама был прав: он ещё маленький, не вырос совершенно. Играть в эту глупую игру, верить, что это что-то значит… Да даже если бы значило: в тот день, когда они вернулись из Страны Молний, он был вместе с ними, но разве это что-то изменило в том, что теперь они чужие друг другу?
Он стукнул кулаком по дереву. А потом развернулся и увидел брата, подходящего со стороны дома.
— Ты чего так рано встал? — спросил тот не особенно дружелюбно.
— А ты?
В первую секунду у Изуны вспыхнула надежда, что Мадара, может быть, пришёл потренироваться вместе с ним, но его лицо и голос ясно говорили о том, что он был не слишком-то рад застать на площадках младшего брата. Поэтому Изуна отошёл и сказал:
— Я всё.
Мадара коротко кивнул и принялся перекладывать кунаи из сумки в карманы. Изуна хотел было уйти, но возвращаться в пустой дом — родители наверняка уже ушли на работу — и в пустую комнату так не хотелось, что он не выдержал, уселся на траву.
— Можно мне остаться?
— А в Академию ты не идёшь, что ли?
— У нас закончились занятия, завтра же экзамены.
Брат пожал плечами. Больше он не произнёс ни слова и, казалось, вообще забыл о существовании Изуны. Тот смотрел восхищённо на его техники, на молниеносное перемещение по площадке, на то, как точно он попадает кунаем в центр каждой мишени, даже скрытой, и думал, что сам так никогда не сможет. Впрочем, не то чтобы ему этого очень хотелось…
Когда Мадара остановился, чтобы передохнуть, Изуна поднял на него голову.
— Как ты думаешь, если я брошу всё после Академии… это будет очень плохо?
— То есть как это бросишь всё?
— Я не уверен, что хочу становиться шиноби.
Повисло молчание. Мадара смотрел на брата, не мигая. Потом произнёс, каким-то странным глухим голосом:
— А ты не думаешь, что отец будет против?
Изуна вспомнил вчерашний разговор с Саске, улыбнулся, покачал головой.
— Да нет, он поймёт. Знаешь, ты зря считаешь отца таким уж строгим, на самом деле он…
Дзинь!
Кунай пролетел в каком-то полусантиметре от него, разорвав рукав синей футболки, отскочил от железной перекладины заграждения и вонзился в ствол дерева. Изуна вздрогнул и вскочил на ноги.
— Да делай что хочешь, хоть из деревни сбеги, мне-то какая разница? — выдавил Мадара сквозь зубы и отвернулся. — Долго ты тут ещё сидеть собрался?!
— Я…
Изуна смотрел на него, растерянно хлопая глазами. Что он сделал? Что сказал не так?! Брат разозлился на то, что он не хочет быть шиноби?
— Ты, ты! Ты вообще ничего не понимаешь в техниках, так какого чёрта припёрся?!
Голос у него был настолько злой, что Изуна по-настоящему испугался. Так и не найдя, что ответить, он развернулся и пошёл к дому, ошарашенно глядя перед собой.
В дверях он столкнулся с родителями.
— Завтрак на столе, милый, — сказала Сакура. — Я не стала вас с братом звать, раз уж вы тренировались.
Она дотронулась до его разорванного рукава, покачала головой.
— Это кунаем, — машинально пояснил Изуна. — Мадара случайно…
— Мадара? У вас что, спарринг был?
В голосе у отца появились какие-то непривычные, опасно-вкрадчивые нотки.
— Да нет, он просто…
Изуна запнулся. Он понимал, что кунай Мадара в него швырнул не случайно, однако и мысли не допускал, что тот намеревался его поранить. Хотя бы потому, что если бы брат действительно хотел в него попасть, то он бы попал, в этом можно не сомневаться.
— Саске, тебе пора, — ненавязчиво поторопила Сакура. — Да и мне тоже. Опаздываем уже.
Тот окинул младшего сына долгим взглядом, а потом сделал то, чего не делал никогда раньше: потрепал Изуну по волосам перед тем, как выйти из дома.
***
«И тогда я подумал: видит ли кто-нибудь из окружающих мои истинные возможности? Замечает ли, какой силой я наделён? Нет».
Мадара снова и снова вспоминал эту фразу, которую взгляд его безошибочно выделил среди десятков других предложений, написанных расплывающимися фиолетовыми чернилами на пожелтевшей бумаге.
Сначала он не совсем понимал, зачем засунул чужой дневник себе в рюкзак вместо того, чтобы оставить его там, где нашёл, а потом подумал: из-за этой фразы.
Потому что это были его слова.
Есть ли кто-нибудь, кто ценит его способности?
Тобирама использовал собственный бьякуган, мощнейшее оружие, только для смеха и пошловатых забав вроде «Сейчас я скажу вам, какого цвета сегодня лифчик на Анко-сенсей». Любую миссию он воспринимал как новый повод для развлечения; Академию он вообще закончил только потому, что был сыном Хокаге — ну и благодаря природному таланту, надо полагать, тоже, не позволявшему ему опускаться в совсем уж двоечники; таланту, который он не ценил и не использовал. Ему свои-то способности были глубоко безразличны, что уж говорить о способностях лучшего друга.
Отец ни разу в жизни не похвалил его ни за хорошую отметку, ни за выученную новую технику, ни за успешно выполненную миссию, зато за каждый промах или ошибку ругал вволю.
Мать… Мадара однажды слышал, что в госпитале её уважают и даже побаиваются, но не особенно верил — дома она была обычной женщиной, занятой обычными женскими делами: стирка, уборка, приготовление пищи, «привет, милый», «иди завтракать, милый», «ты сегодня совсем поздно, дорогой». Что она могла понимать в техниках? Ничего.
Брат…
При мысли о брате он стиснул зубы.
Вот уж кому несправедливо достаётся всё, чего лишён он, Мадара — и без малейших усилий с его стороны. Глупый, наивный, только и знает, что улыбаться и болтать — и все его любят! Души в нём не чают, балуют, выполняют любые капризы.
Не хотел ходить в Академию, прогуливал половину занятий, был предпоследним с конца — пожалуйста! Отец и слова не сказал. Теперь вот решил, что не собирается быть шиноби, то есть, повиснет на шее у родителей до совершеннолетия — и снова никто ничего не скажет! Изуна ведь умеет так ласково улыбаться, так невинно хлопать ресницами, как же ему отказать!
Ярость поднималась в нём чёрной волной, колотилась в висках, искала выхода.
Он-то думал, что сегодня утром брат остался на площадках посмотреть, как он тренируется, старался ещё — для кого?! Для этого беспомощного ребёнка, которому в июле будет тринадцать, а по поведению и девяти не дашь?! — а тот всё это время вынашивал гениальную идею: а не бросить ли ему всё после Академии?
— Ненавижу, — наконец, позволил он себе давно просившуюся мысль, и по всему телу прокатилось яростное, опустошающее облегчение. — Ненавижу его!
Он дошёл, не разбирая дороги, до дома, в котором была расположена штаб-квартира их команды, взбежал по лестнице на четвёртый этаж, перепрыгивая через две ступеньки, пинком распахнул дверь.
В комнате было светло и тихо; сквозь приоткрытое окно врывался лёгкий ветер, однако бумаги на столе не разлетались: все они были тщательно рассортированы, уложены в аккуратные стопки и придавлены папье-маше.
Хаширама, читавший какой-то отчёт, поднял голову и пристально посмотрел на Мадару сквозь стёкла очков.
О, так Узумаки теперь ещё и очки стал носить? Чтобы подчеркнуть, какой он, в отличие от них, взрослый, умный и рассудительный, надо полагать?
Как же это он забыл про Хашираму.
Вот уж кто мог бы оценить его способности — если бы захотел. Наш гений, наша надежда, наш будущий Хокаге, любая техника даётся слёту, такое творческое мышление, умеет комбинировать несовместимые элементы, Катон и Суитон в одном дзюцу, жалко только, что бьякугана нет — а не то была бы живая легенда.
Вот уж кому бы признать Учиху Мадару своим достойным соперником. Так ведь нет же: если раньше они хотя бы тренировались вместе, то последние полтора года куда там — чтобы Хаширама Великий снизошёл до спарринга с каким-то Учихой? У него ведь цели глобальные, и спарринги, видимо, только с S-джонинами, да с отцом-Хокаге!
— Держи, — выдавил Мадара сквозь зубы и швырнул ему кошелёк.
— Что это? — Хаширама приподнял тонкую бровь.
— Оплата за вчерашнюю миссию с кошкой, Узумаки-сенсей!
Тот пожал плечами.
— Оставил бы себе.
Это окончательно разъярило Мадару.
— Да что ты?! Хаширама-сама настолько велик, что не считает возможным для себя принимать жалкие гроши, полученные за задание «D» класса? — голос его сочился ядом.
Хаширама отложил отчёт, встал, поправил очки. Сказал:
— Успокойся.
Мадара дрожал от бешенства. Надо же, какой аккуратный: волосы собраны в хвост, на белоснежной футболке ни пятнышка, в комнате идеальный порядок… Дорого бы он отдал, чтобы врезать по этой смазливой физиономии, выбить из Хаширамы ощущение собственного превосходства!
— Так успокой меня! — прорычал он, подскочив к столу и одним движением смахнув с него все аккуратно разложенные бумаги.
Отчёты, свитки, документы полетели Хашираме под ноги. Тот вздрогнул, однако самообладания не потерял. Правда, ярко-голубые глаза потемнели, отметил Мадара со злым удовлетворением — значит, ему нелегко сдерживаться, не такой уж он и железный, этот Хаширама-сама!
Шаринган его активировался сам собой; он обнаружил это, только заметив красноватый оттенок, который приобрели тени на полу.
Хаширама отвернулся, рука его сжалась в кулак.
— Я не буду с тобой драться.
— Почему?! Какого чёрта ты повторяешь это последние полтора года, я что, хуже всех в этой деревне?! Или ты — лучше всех?!
На этот раз рука у Хаширамы явно задрожала.
— Мне просто некогда заниматься такой ерундой, как бессмысленные спарринги!
— Надо же, какой занятой! А может, ты просто боишься? Боишься потерять свой статус самого гениального шиноби в Конохе? Боишься, что все скажут — ну надо же, мы-то думали, что Узумаки Хаширама непобедим, а он на самом деле прикрывает вознёй с бумажками свой страх проиграть какому-то там Учихе?!
Хаширама повернулся, снял очки, положил их на стол.
Синие глаза его казались холоднее, чем лёд.
— Пошли, — коротко сказал он.
Ха!
Удовлетворённость первой победой — он всё-таки добился своего! — немного успокоила Мадару, но он чувствовал, что злость нужна ему, чтобы одержать верх в этом спарринге, и старался распалить в себе ярость, вспоминая все обиды, которые Хаширама вольно или невольно нанёс ему за годы дружбы.
Дружбы…
Нет, к чёрту! Подумай о кошке, о кошке, которую он заставил ловить, мать твою!
Вместе они вышли на улицу, встали друг напротив друга. На противоположной стороне улице показался Тобирама, заметил происходящее, остановился, присвистнул.
— Я не собираюсь тратить на тебя чакру, — сообщил Хаширама невыносимо спокойным голосом. — Так что наводи гендзюцу, я буду сопротивляться.
Не собирается тратить на него чакру?!
Удар попал точно в цель.
Ну держись, ублюдок Узумаки, я-то, в отличие от тебя, буду драться в полную силу!
Он не позволил ему ни подготовиться, ни собраться, напал без предупреждения, вложив в иллюзию, создаваемую шаринганом, всю свою ярость, всю обиду — не только на Хашираму, но и на отца, на брата, на всех.
«Это нехорошая техника, — говорил сенсей. — Не стоит применять её в тренировочных поединках — только в действительно опасной ситуации, когда перед тобой враг. Против товарища нельзя использовать его же собственные страхи, комплексы, всё то, что таится в глубине его подсознания. Потом он вам этого не простит».
Плевать! Узумаки это заслужил!
К тому же, какие комплексы, какие страхи?! Это же Хаширама-сама, бесстрашный и непобедимый!
Мадара подходил всё ближе, удерживая гендзюцу и с удовлетворением отмечая, как распахнулись синие глаза его противника, как расширились зрачки, окрашивая радужку в чернильно-чёрный цвет, как потекла по шее Узумаки струйка пота.
Видишь?! Видишь?! Твоя сила воли ничего не стоит против возможностей моего шарингана!
Перед глазами вспыхнули алые точки, красноватые тени от домов и деревьев заплясали по мостовой, ярость накатывала волна за волной — слепая, обжигающая, сладкая. Шаринган словно жил своей жизнью, питаясь его злобой — усилий для того, чтобы поддерживать гендзюцу, больше не требовалось, и тело было наполнено удивительной легкостью.
В следующий раз не будешь посылать меня ловить кошек!
— Ну как?! Тебе нравится в аду, Хаширама-сама?!
— Я… — прохрипел тот и через силу сложил руки в печати.
Мадару захлестнула торжествующая радость: кто там говорил, что не собирается тратить на него чакру?!
Он плюнул на гендзюцу, выхватил из сумки кунай и замахнулся. Утром… утром так хотелось швырнуть его в брата… и он… это сделал…
Глаза заволок туман; кажется, он всё-таки попал в Узумаки кунаем, потому что увидел сквозь пелену, как потекла кровь по его белому, словно мел, лицу, и как кто-то схватил Хашираму за руки, не позволяя ему сложить печати… кажется, его отец, Наруто-сан — или как там его имя?.. совсем вылетело из головы…
— Он полтора года отказывает мне в спаррингах, — услышал Мадара чей-то слабый, потерянный голос. — Он… считает, что я слишком слаб, чтобы драться с ним…
— Это я. Я запретил ему. Ты слышишь?
Чьи-то руки встряхнули его за плечи; он поднял голову — с трудом, как будто она была каменной — и увидел прямо перед собой ярко-синие глаза Хаширамы, но на чужом, взрослом, искажённом болью лице.
Губы на этом лице тихо выговорили какое-то слово, знакомое слово — слово, отдавшееся гулким ударом сердца.
…и это слово было…
«Саске».
Мадара рухнул со стоном на мостовую, прижимая к лицу руки.
Через несколько минут боль в висках и глазах прошла; он вытер текущие по щекам слёзы и осмотрелся. Хокаге по-прежнему стоял перед ним, и Мадара вдруг вспомнил его последние слова.
— Вы запретили ему?.. — повторил он бесцветным голосом.
— Да, — подтвердил Наруто.
Он протянул Мадаре руку, и тот, схватившись за неё, поднялся на ноги. Колени у него подгибались; впрочем, вид у Хаширамы был не лучше — тот стоял, прислонившись к дереву, и его колотила крупная дрожь; по щеке, рассечённой кунаем, текла кровь.
— Ну и дела, — сказал Тобирама не очень уверенным голосом, подходя ближе.
Наруто повернулся к нему.
— Мне бы следовало хорошенько вмазать тебе за то, что ты стоял и смотрел, как они убивают друг друга, — сказал он спокойно. — Но я лучше оставлю это на твоей совести.
— Убивают?.. — повторил Тобирама изумлённо. — Но я…
Он замолчал, пристыженно опустив голову.
Мадара сделал несколько шагов вперёд; остановился, передохнул, потом подошёл к Хашираме, чей прежний аккуратный вид претерпел серьёзные изменения: тёмные волосы растрепались и прилипли к щекам, белая футболка была заляпана кровью, руки дрожали.
— Ты… как? — неуверенно спросил Мадара.
Хаширама поднял на него глаза, очень светлые, словно выжженные шаринганом добела, однако ничего не сказал.
«Против товарища нельзя использовать его же собственные страхи, комплексы, всё то, что таится в глубине его подсознания. Потом он вам этого не простит».
— Хаши, я…
Наверное, ему бы следовало извиниться, но… чёрт побери, неужели он один в этом виноват?! Хаширама тоже хорош, мог бы сказать, что отец ему запрещает. Кроме того, этим не оправдаешь того, что все последние месяцы он ведёт себя, как напыщенный индюк. И вчерашняя кошка…
— Я… — внезапно через силу сказал Хаширама, и губы его искривила злая усмешка. — Я прощаю тебя, Учиха.
Мадара вздрогнул.
Отомстил, ублюдок…
Впрочем, на то, чтобы по-настоящему разозлиться, у него просто-напросто не хватало сил.
Наруто подошёл к ним, посмотрел на сына долгим внимательным взглядом.
— Отец… — пробормотал Хаширама, опустив голову. — Прости… те…
Хокаге положил одну руку на его плечо, вторую — на плечо Мадары. Так они простояли несколько минут, а потом он чуть подтолкнул Учиху в сторону младшего сына.
— Под твою ответственность, — сказал он Тобираме. — Я всё-таки надеюсь, что она в тебе рано или поздно проснётся.
Тот угрюмо кивнул и подхватил Мадару под локоть.
Вместе они поднялись на четвёртый этаж. Учиха рухнул на диван, обвёл утомлённым взглядом комнату и разлетевшиеся по полу бумаги, которые он полчаса назад смахнул со стола.
Тобирама достал из холодильника пиво, сел рядом, влил в Мадару глоток чуть ли насильно.
— Дай я посплю, а, — вяло сказал тот, растянувшись на диване.
— Но отец же сказал, что ты под моей ответственностью.
— Да не убегу я никуда.
— Хм.
Чтобы убедить его, Мадара повернулся на бок, положил под голову локоть, закрыл глаза и притворился спящим. Тобирама какое-то время посидел возле него, потом походил по комнате и, наконец, вышел. Мадара чуть усмехнулся: он прекрасно знал, что сидеть долгое время на одном месте, да ещё и молча, для младшего Узумаки было смерти подобно.
Он уселся на диван, скрестив ноги, поднял брошенный на пол рюкзак и, чуть помедлив, вытащил из него стопку найденных вчера под храмом листков.
Первое же выхваченное наугад предложение повергло его в дрожь.
«Брат казался мне глупым и никчёмным; жизнь его, лежавшая на одной чаше весов, была бессмысленной, как жизнь мотылька, который только и умеет, что красиво порхать, но в итоге неминуемого гибнет в пламени первой же свечи, которая ему попадается. Так почему бы не мне стать этой самой свечой, подумал я, раз уж судьба его всё равно предопределена? Ведь на другой чаше весов были сила и свобода, власть и могущество, даваемые Мангекьо Шаринганом. Всё, что мне требовалось, чтобы получить то, о чём я мечтал наяву и во сне, — это отобрать у моего брата его красивые глупые глаза.
Не я первый, не я последний, думал я.
Великий Учиха Мадара тоже когда-то принимал это решение, и выбор оказался не в пользу его младшего брата. Он обагрил руки его кровью, он вырвал глаза из его глазниц и забрал их себе, однако он добился неслыханной силы и подчинил себе половину мира. И это правильно, думал я, потому что любое достижение требует жертвы, и чем выше ты хочешь подняться, тем бόльшая жертва должна быть заложена в основание твоих будущих побед».
Не чувствуя собственных рук, Мадара положил листок, который читал, обратно в обложку, и вытащил из середины стопки другой.
«…Он так кричал, что я боялся: услышат соседи. Впрочем, я подготовился к этому: брату всегда нравились страшные истории, и мне не составило большого труда уговорить его спуститься в подвал. Он очень обрадовался, бедный; обычно я игнорировал его просьбы поиграть с ним. Он взял с собой игрушку, плюшевого котёнка; когда всё произошло, и у него уже не было возможности ни плакать, ни кричать — он сорвал голос — брат просил отдать ему этого котёнка, чтобы ему не было так страшно в темноте. Мне было жалко его, я сам чуть не плакал, но всё время держал в голове: чем выше хочешь подняться, тем больше должна быть жертва. Поэтому я забрал его котёнка, поднялся наверх и запер дверь в подвал на засов. Дверь была плотной, тяжёлой и хорошо заглушала его крики, но, приникнув к ней ухом, я всё-таки расслышал его слабый голос. Он кричал, что любит меня».
Комната поплыла перед глазами Мадыры.
Он медленно выпрямился и взял из стопки последний листок.
«…но сейчас, много лет спустя, я понимаю, что все эти слова про власть и могущество, были ложью самому себе, а в действительности я всего лишь ненавидел моего брата. Ненавидел и завидовал ему».
Дневник выпал у него из рук, и ворвавшийся в окно ветер разметал его листы по комнате, перемешав их с бумагами Хаширамы.
4.
Экзамены Изуна, к собственному удивлению, сдал, и даже не с худшим результатом. После того, как им объявили результаты, оказалось, что по каким-то техническим причинам распределение в команды, которое должно было произойти на следующий день, переносится на сегодня, и внутренний голос шепнул:
«Если ты хочешь отказаться от дальнейшего обучения, то сейчас самое время».
Изуна растерялся.
Он рассчитывал, что у него будут, как минимум, сутки на то, чтобы принять это непростое решение; хотел поговорить с матерью, возможно, с отцом… с Мадарой. Понять, действительно ли тот хотел, чтобы брат пошёл по его пути, или разозлился на что-то другое.
Однако время уходило катастрофически быстро, а Изуна только беспокойно ёрзал на месте и не мог понять, что ему делать дальше.
Он думал, думал… и дождался того, что объявили состав команды номер пять: Учиха Изуна, Урукава Мидори, Такахаши Наоки.
«Эх ты. Даже решение вовремя принять не можешь, — укоризненно сказал внутренний голос. — Плывёшь по течению».
Изуна понуро посмотрел на соседку, однако та, в отличие от него, вся прямо светилась.
— Я рада, что мы в одной команде, — сказала она и покраснела.
«Команда — это вторая семья», — напомнил себе Изуна.
— Угу. Я тоже, — сказал он и почувствовал, что вышло не очень убедительно.
Впрочем, лучше уж Мидори, с которой он хотя бы иногда разговаривал, чем кто-то другой. В семье и с братьями Изуна всегда был общительным и весёлым, однако чужих людей, в том числе, одноклассников, побаивался и не умел найти с ними общий язык. Все эти годы он не слишком страдал от своей застенчивости: у него были братья и мир, который он придумал для них четверых, безопасный и светлый, а остальное не имело значения.
Однако теперь…
После объявления состава его команды вокруг поднялся шёпот, и Изуна почувствовал себя неуютно, понимая, что говорят о нём. Пытаются вспомнить, кто такой Учиха Изуна? Спрашивают друг друга: он что, учился с нами все эти годы? Смеются над шрамом на его щеке?
Он вздрогнул. Поразительно, насколько легко и комфортно ему жилось раньше, когда он знал, что за спиной у него стоят братья. Он не обращал внимания ни на косые взгляды, ни на насмешки, ему было всё равно, что о нём подумают. Для него существовали только они трое, и он даже предположить не мог, что когда-нибудь это изменится.
— Мне нужно домой пораньше, — шепнула ему Мидори. — Родители обещали взять меня в город, если я успешно сдам экзамены.
Изуна кивнул, однако когда она ушла, он почувствовал себя совсем одиноким и беззащитным. Хуже всего стало, когда учитель объявил, что ему нужно отлучиться на несколько минут, и вышел из аудитории: в классе сразу же поднялись болтовня, веселье, шумный смех. Раньше Изуна только и ждал таких моментов, чтобы сбежать с занятия, однако теперь он вынужден был остаться и сидел, опустив голову и вздрагивая от очередного взрыва хохота у себя за спиной.
Он не знал, как ему себя вести — делать вид, что происходящее в классе его не волнует? Но тогда его сочтут заносчивым и гордым, а он же решил наладить общение с одноклассниками. Вступить в беседу, сказать что-нибудь остроумное? Он закусил губу, пытаясь придумать реплику, однако в голову, хоть убей, никаких шуток не приходило («Я не Тобирама», — с грустью подумал Изуна). К тому же, он боялся, что ляпнет какую-нибудь фразу, а она не покажется никому смешной.
Он попробовал было поднять голову, посмотреть на одноклассников с интересом, улыбнуться паре шуток, но этого никто не заметил.
Хоть бы учитель поскорее вернулся, подумал Изуна с тоской.
За его парту внезапно подсели двое мальчишек и принялись оживлённо обсуждать возможную кандидатуру сенсея своей команды.
— Я хочу, чтобы это был Копирующий Ниндзя Какаши! — заявил первый.
Изуна поднял голову. Из разговоров родителей он знал, что в этом году Хатаке Какаши не собирается брать себе команду генинов — это был его шанс завязать разговор.
— Я слышал, что… — взволнованно начал он, однако приятели продолжали разговаривать между собой и не обратили на него никакого внимания.
Он быстро опустил голову, изо всех сил надеясь, что никто не заметил этой неуклюжей попытки встрять в беседу, однако на его слова уже обернулась какая-то девочка, и Изуна мучительно покраснел, чувствуя себя полнейшим идиотом.
К счастью, в этот момент вернулся учитель.
— Завтра в девять вы должны быть здесь, чтобы познакомиться со своим сенсеем, — сказал он. — А на сегодня все свободны.
Изуна вздохнул с облегчением.
Встречи с сенсеем он боялся не так сильно, как общения с одноклассниками. Сенсей — взрослый человек, его внимание не придётся привлекать пытаясь сказать что-нибудь остроумное. Да и в команде всего три человека, это не тридцать, как в классе — уж как-нибудь найдутся темы для разговоров.
— Прошу всех остаться! — заявила девочка с первой парты, когда учитель ушёл. — Не уходите никто! Мы давно собирались отметить окончание экзаменов, давайте обсудим, как это сделать.
Изуна замер на месте, не зная, как ему поступить. С одной стороны, девочка сказала «все», с другой — его ведь никто праздновать не приглашал. Или это подразумевалось само собой?..
Он замешкался и пропустил момент, когда можно было незаметно выйти из аудитории, воспользовавшись суетой. А потом уже было поздно: все собрались вокруг первой парты и замолчали.
— Так, — сказала девочка. — Давайте тогда каждый выскажет свои предложения, по кругу.
«Как, и я тоже?!»
Изуна похолодел от ужаса. Что он скажет, когда до него дойдёт очередь?!
Мальчик, стоявший к первой парте ближе всех, сказал: «Давайте устроим ночёвку в лесу». Изуна мысленно взмолился, чтобы все согласились и разошлись по домам, однако было решено сначала выслушать остальные предложения. Очередь должна была дойти до него через три человека.
Он судорожно перебирал в уме варианты: кафе? Ичираку Рамен? побережье?
Один казался ему глупее другого.
А потом в голову пришла мысль: если никто на самом деле не имеет в виду, что он будет отмечать окончание экзаменов вместе с ними, то высказывать свои предложения на этот счёт просто смешно. Что же тогда, промолчать?..
— Может, просто в кафе посидеть? — спросил задумчиво мальчик, стоявший рядом с ним.
— Да ну, это скучно. Давайте дальше.
Изуна прикрыл глаза и искренне пожелал провалиться на этом самом месте под землю.
Спасение пришло неожиданно — дверь открылась, и на пороге появился его старший брат.
Изуна так обрадовался, что забыл обо всём на свете — в том числе о вчерашней ссоре — и, выбравшись из толпы одноклассников, по привычке кинулся Мадаре в объятия.
Тот оторопел, когда младший брат уткнулся лицом ему в грудь, а сзади раздался взрыв хохота.
«Я идиот», — подумал Изуна.
Пытался сбежать от одной неловкой ситуации, а в результате попал в другую, ещё хуже: теперь эти объятия с братом на глазах у всего класса ему будут припоминать до конца жизни. Он бы ещё маме на шею кинулся.
— Шпана, — скривился Мадара, посмотрев на хихикающих одноклассников брата.
Вместе они вышли из Академии.
— По-твоему, я очень глупый? — вздохнул Изуна, решив сделать вид, что не помнит брошенного в него куная.
Мадара фыркнул.
— Разумеется.
Ну а чего другого он ожидал? Что брат станет утешать его и скажет: «Ну что ты, ты у меня самый умный, это они — идиоты»? Тогда бы это был не брат. За таким нужно к маме.
Изуна чуть повеселел, представив себе сюсюкающего Мадару, и постарался идти с ним вровень.
— А куда мы идём? — наконец, спросил он осторожно.
— Помнится, у нас были кое-какие планы на тот день, когда ты разберёшься с Академией. Или подготовка к экзаменам совсем отшибла тебе мозги? — сварливо поинтересовался брат.
Изуна захлопал глазами, не смея поверить.
Так они вспомнили про него?! Вспомнили, что обещали провести этот день с ним?..
Его захлестнула радость: плевать на одноклассников, плевать на насмешки, всё это будет только завтра, а сегодня...
Интересно, а Хаширама тоже придёт?
Всю его радость внезапно как рукой сняло; он похолодел. Со старшим Узумаки они не виделись со дня его возвращения из Кумогакуре («Великолепный вид открывается отсюда, не правда ли?» — эта фраза так часто всплывала в памяти, что он уже выучил её наизусть), и Изуна не был уверен, что хочет его видеть.
Точнее, хочет, конечно, но…
Какое здесь «но», он сам не очень понимал, однако чем ближе они подходили к площади, обычному месту встречи с братьями Узумаки, тем сильнее он волновался — под конец у него просто начали подгибаться колени.
— Ты чего такой красный? — спросил Мадара.
— Жарко, — быстро ответил Изуна.
Ему и в самом деле было очень жарко, вот только погода к этому отнюдь не располагала — день было солнечный, но прохладный — и на лице брата справедливо отразилось недоумение.
«Хочу я, чтобы он пришёл, или не хочу?» — подумал Изуна в смятении, и в этот момент его сомнения разрешились — сквозь толпу к ним пробирался Тобирама, с привычной хитрой улыбкой во всё лицо и растрёпанными светлыми волосами. Один.
«Он не пришёл, — понял Изуна и почувствовал громадное облегчение. — Какое счастье».
— А ну признавайся, где он?! — спросил Узумаки-младший страшным голосом, подойдя к ним с Мадарой.
Изуна подумал, что он спрашивает про Хашираму. Но почему Тобирама решил, что именно он может быть в курсе?..
— А я откуда знаю? — спросил он тоненьким голосом. — Наверное, с этой своей…
— С «этой своей»? — повторил Тобирама озадаченно.
— Что ты имел в виду? — спохватился Изуна.
— Твой протектор, конечно!
— О.
Да что ж за день такой?! Неловкие ситуации сыпались на него просто одна за другой.
Впрочем, даже несмотря на это недоразумение с протектором, который Тобирама тут же повязал ему на лоб, Изуна чувствовал себя необъяснимо счастливым. Может быть, подействовала радость от встречи с братьями, но ему хотелось обнять и расцеловать каждого встречного, да хоть даже смеявшихся над ним одноклассников.
«Ну, кроме Хаширамы, конечно. Его — ни за что», — подумал Изуна, и ему внезапно почему-то стало очень смешно. Он засмеялся, и смеялся так долго и сильно, что под конец у него из глаз потекли слёзы, а прохожие начали оборачиваться и неодобрительно качать головой.
Тобирама посмотрел на него с недоумением.
— Чего это с ним?
Мадара махнул рукой.
— Не обращай внимания, у него, по-моему, от экзаменов совсем крыша поехала.
Изуна не обиделся. Он подумал, что вообще больше никогда и ни на кого не обидится — дайте ему сейчас одноклассников, и он с радостью побудет для них шутом.
— Всё, я успокоился, — пообещал он, прекратив смеяться.
Тобирама недоверчиво покачал головой и потащил их обоих в кафе.
— Оцените степень моей доброты, — заметил он. — Я даже не требую от вас сегодня идти в Ичираку Рамен!
— Ты просто воплощение благородства, — согласился Изуна с самым серьёзным видом, забираясь на высокий стул.
— Он что, надо мной издевается? — спросил Тобирама подозрительно.
Изуна не ответил, почувствовав, что в противном случае не сдержит очередного приступа хохота, и замахал руками: нет-нет, ну что ты. Впрочем, после этого он и в самом деле успокоился — Тобирама принёс ему коктейль красивого голубовато-синего цвета, и он потягивал его через трубочку, подперев рукой голову и мечтательно глядя в стакан.
«Я люблю синий цвет», — неизвестно почему подумал Изуна, любуясь кусочками льда, медленно растворявшимися в сладком сиропе.
Васильковое поле…
— Надеюсь, это безалкогольный? — с нажимом спросил Мадара.
— Да он и так сегодня как пьяный, куда ему ещё? — проворчал Тобирама.
Изуна улыбнулся и устроился на стуле удобнее, болтая ногами. Солнце сияло высоко в лазурно-голубом небе, лёгкий ветер развевал волосы, прямо перед глазами была оживлённая улица — ему всегда нравилось, сидя вот так, рядом с братьями, разглядывать дома, цветочные горшки на подоконниках, бумажные фонари над дверями, прохожих…
Ох.
Сердце ухнуло куда-то вниз, и он так дёрнулся, чуть не опрокинув стакан с коктейлем, что Мадара и Тобирама неосознанно схватили его за руки с двух сторон.
— Ты чего?
— Дайте я уйду, — прошипел Изуна, пытаясь вырваться.
Однако было уже поздно.
Хаширама, пробиравшийся между столами, несомненно, заметил его, и пытаться сбежать теперь, у него на глазах, было просто смешно. Поэтому Изуна замер и опустил взгляд.
— Привет.
— Дорогой братец, чем ты так напугал малыша Изу, что он пытался удрать, едва тебя завидев?
«Если я когда-нибудь составлю список тех, кто заслуживает самой мучительной смерти на свете, — подумал Изуна, — то Тобирама будет в нём первым».
Хаширама сел на стул рядом с ним, и он, по-прежнему не решаясь поднять на него взгляд, видел только его загорелую руку и рукав, подвёрнутый до локтя, полосатый, оранжево-чёрный — цвета Узумаки. Значит, он в обычной одежде, не в джунинской — это хорошо: Изуне не нравилась его форма, в ней он выглядел совсем чужим, далёким.
Ему мучительно хотелось на него посмотреть; он поймал себя на том, что почти не помнит лица Хаширамы: в прошлый раз, когда они виделись, он был слишком взволнован и расстроен, и в памяти почему-то остались совсем другие вещи — развевающийся плащ, длинные волосы, эта дурацкая фраза, которую он выучил наизусть…
— Видишь, я же говорил, что ты сдашь экзамены.
Голос был спокойный, приветливый, с лёгким холодком.
Изуна собрался с силами, ответил:
— Откуда ты знаешь, что я сдал?
— Протектор.
— А-а…
Он понял, что если и дальше будет разговаривать с ним так, глядя в другую сторону, то Тобирама обязательно отпустит новую шуточку, и пересилил себя — повернул голову.
Хаширама смотрел прямо на него, и Изуна вздрогнул, увидев его так близко. Лицо у него было такое же, как и раньше, и в то же время неуловимо изменившееся — каким-то другим стало выражение глаз, губ; появилось несколько едва заметных морщинок; в тёмных прядях, обрамляющих лицо, серебрился седой волос; левую щёку пересекал длинный багровый шрам (где это он умудрился?)
А ещё он зачем-то стал носить очки…
Изуне очень хотелось их снять, посмотреть ему прямо в глаза — и это было странно, потому что всего пару минут назад он отдал бы что угодно, лишь бы не видеть его вообще, а теперь не мог оторвать от него взгляда.
— Что это?
Хаширама поднял руку, коснулся пальцами его щеки, и у Изуны на миг перестало биться сердце. Он не сразу понял, о чём его спрашивают.
— Это… это Тобирама сто лет назад спрятал в нашем доме свиток, а позавчера я его случайно нашёл, и он взорвался.
— Мой… брат? — спросил Хаширама каким-то странным, глухим голосом.
Рука у него ощутимо напряглась; Изуна чувствовал это, хотя, казалось, не должен был — ведь пальцы лишь чуть-чуть касались его щеки.
— Я? — удивился Тобирама. — Не помню.
— Когда бы ты помнил хоть один из своих поступков.
Тон, которым Хаширама произнёс эти слова, был настолько жёстким, что даже Мадара посмотрел на него изумлённо — никогда он так не разговаривал со своим братом. Последнего это явно задело — светло-серые глаза сделались стальными, с лица пропала улыбка. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, однако потом вдруг передумал и усмехнулся.
— Кстати, Изу, ты заметил, что у моего брата теперь тоже шрам на левой щеке? Забавное совпадение.
Изуна вздрогнул.
Когда-то давно («Врёшь ты всё, не больно тебе. — Откуда ты знаешь? — Чувствую.») он сделал очень глупую вещь: захотел проверить, правду ли говорит Хаширама, на самом ли деле чувствует, и проткнул себе руку кунаем. Крови было столько, что он сам испугался, не говоря уже про обнаружившую это маму, и позже ему стало ужасно стыдно. Хашираме он так ничего и не сказал, но…
Изуна сам не понимал, отчего вдруг вспомнил сейчас эту историю.
— А что случилось? — спросил он.
— Они подрались с Мадарой, — ответил Тобирама, недобро усмехнувшись. — Мой брат ему завидует.
Повисшее после этих слов молчание было таким напряжённым, что звуки, раздававшиеся на на его фоне — голоса и смех других посетителей кафе, звон стаканов, стук палочек, обрывки разговоров, доносившихся с улицы, — казались оглушительно громкими и жуткими, словно звуки из потустороннего мира.
Хаширама пристально смотрел на брата, а тот смотрел на него, и Изуне казалось, что ничего более страшного он в жизни не видел.
Что происходит?!
Что с ними всеми происходит?..
— Шутка, — наконец, сказал Тобирама и засмеялся.
Однако никому, кроме него, смешно не было: Хаширама, сложив перед собой руки, смотрел на них тяжёлым, остановившимся взглядом, Мадара недоумённо переводил глаза с одного Узумаки на другого, Изуна боялся пошевелиться.
— Вы уже выбрали, что будете заказывать? — спросила подошедшая к ним девушка.
Все четверо ухватились за возможность сменить тему и принялись вырывать друг у друга меню.
— Детский сад, — прокомментировал Хаширама и отобрал меню у брата. — Давай я вслух прочитаю.
Изуна воспользовался ситуацией, чтобы ещё раз украдкой на него посмотреть: он действительно сильно загорел, однако ниже, в расстёгнутом вороте кофты, виднелась полоска более бледной кожи. Чем-то эта полоска Изуну смущала: он не мог отделаться от ощущения, что что-то не так.
— А где твой кулон? — наконец, понял он.
— Какой кулон? — рассеянно переспросил Хаширама.
Он сделал заказ; Изуна попросил себе ещё один коктейль — ему хотелось есть, однако он чувствовал, что физически не сможет ничего проглотить на глазах у Хаширамы.
— Кулон Первого Хокаге, — продолжал допытываться он. — Который тебе отец подарил.
— А, этот. Дома забыл.
Изуна посмотрел на него растерянно.
Как же это? Он ведь с детства носил его… И никогда не снимал, даже ночью…
Только один-единственный раз, тогда, много лет назад. Тобирама и Мадара поспорили: первый утверждал, что брат ни за что не расстанется со своей драгоценностью даже на день, второй отстаивал противоположную позицию, считая, что если должным образом польстить самолюбию «нашего будущего Хокаге», то тот не устоит. Вместе они подговорили Изуну попросить у него кулон, объяснив это тем, будто он мечтает почувствовать себя им, Хаширамой, хотя бы ненадолго. Сказать это было просто: это была не такая уж и ложь.
Хаширама отдал кулон без разговоров; Тобирама проиграл спор и ещё долго ходил надувшись, как мышь на крупу. Успокоился он только тогда, когда придумал новую забаву: стащил кулон у Изуны и выставил это так, будто тот сам его потерял. Изуна да сих пор помнил, с каким тяжёлым сердцем приходил признаваться Хашираме в пропаже; тот не ругал его, однако посмотрел так, что ему резко расхотелось жить.
У Тобирамы иногда бывали жестокие шутки…
Однако если Хаширама перестал носить кулон, то это значит… значит, что он действительно очень сильно изменился.
Изуна отвернулся; между столами к ним снова кто-то пробирался, на этот раз девушка, однако стоявшее высоко в зените солнце слепило глаза, и он не сразу разглядел, кто это — сначала подумал, что официантка.
— Всем привет!
...Он едва не застонал.
Мадара и Тобирама явно были тоже не слишком рады видеть Сайто Изуми, и его это слегка подбодрило; Хаширама единственный ответил ей:
— Привет.
Сказал это точно таким же голосом, каким полчаса назад приветствовал Изуну — не более… но и не менее дружелюбным.
— Не предложите девушке присоединиться? — жизнерадостно спросила Изуми, будто не замечая мрачных взглядов, которыми обменялись Мадара и Тобирама.
— Стула лишнего нет, — буркнул последний.
Она на миг перестала улыбаться.
— Садись, — предложил Хаширама, вставая, и Изуна робко посмотрел на него.
Он ведь сказал это с лёгким вздохом, или ему только послышалось?..
— Нет уж, — Изуми усмехнулась и чуть толкнула его, вынуждая опуститься на своё место. — Мы лучше поступим по-другому.
И сама села к нему на колени.
— Никто же не возражает? — запоздало спросила она, чуть покраснев.
«Возражает! — хотелось закричать Изуне. — Кто тебя вообще сюда звал?!»
Ощущение молчаливого согласия Мадары и Тобирамы немного утешало, но он, конечно, предпочёл бы, чтобы то же самое думал Хаширама, а все остальные пусть хоть считают её самой красивой куноичи Конохи (в то время как, по мнению Изуны, таковой была, разумеется, Сакура).
Изуми переводила взгляд с одного на другого и продолжала улыбаться — но теперь уже явно с усилием.
— Привет, Изу, — наконец, сказала она, посмотрев на него.
Он едва кивнул. На секунду ему стало почти неловко: она явно обращалась к нему за поддержкой, не найдя её у остальных. Он вспомнил самого себя утром в классе, свои мучительные попытки завести с кем-нибудь разговор. Но…
«Я был один, а у неё есть Хаширама, — сердито подумал он. — Этого и так слишком много».
Молчание продолжалось.
— Как прошли экзамены? — не отступалась она.
Изуна не мог заставить себя даже взглянуть на неё; не мог видеть, как она сидит на коленях у Хаширамы, как касается курносым носом его щеки, как поглаживает его руку под столом.
— Нормально, — ответил он тоном, явно подразумевавшим: «Не твоё дело».
Принесли их заказ; Тобирама с довольным видом наблюдал за тем, как перед ним расставляют многочисленные тарелки и миски — он всегда набирал себе с десяток-другой разных блюд и отъедал от каждого по чуть-чуть.
«Я могу себе это позволить! Я сын Хокаге, — возмущался он, когда его обвиняли в бессмысленной растрате денег. — Для чего ещё я хожу на миссии?!»
— А мороженого нет? — спросила Изуми, поглядев на него. — Люблю мороженое.
— Нет, — отрезал Тобирама. — Любишь — так сходи и купи, вон палатка напротив.
В голосе его звучала откровенная неприязнь, и на этот раз до неё, кажется, дошло. Она прекратила улыбаться, опустила голову, так что пышные белокурые волосы упали на лицо, и крепко стиснула под столом руку Хаширамы — Изуна не хотел бы этого видеть, но они сидели слишком близко к нему, и он не мог не заметить.
— Ладно, так и сделаю, — наконец, сказала Изуми глухо и, соскочив с колен Хаширамы, быстрым шагом отправилась к выходу из кафе, на ходу поправляя волосы и подозрительно долго задерживая руку у лица.
— Она же реветь не собирается? — мрачно спросил Тобирама.
Хаширама поднялся на ноги и пошёл вслед за ней.
— А деньги-то забыли, оба, — добавил младший Узумаки, кивнув на сиротливо стоявшую на столе маленькую сумочку и наброшенную на стул куртку Хаширамы, из кармана которой торчал кошелёк.
— Я отнесу, — быстро сказал Изуна и, схватив куртку, бросился вслед за ними.
Он так и подумал, что до мороженщика Хаширама и Изуми не дойдут — они стояли в стороне, в тени от деревьев.
Изуна подошёл ближе, едва дыша и разом вспомнив все приёмы, которым их обучали в Академии, чтобы подобраться к противнику незамеченным.
— Я ведь стараюсь, — сказала Изуми усталым голосом, — так стараюсь быть милой и приветливой с ними. Но всё бесполезно. Почему?..
Хаширама провёл рукой по её волосам, и у Изуны мучительно заныло в сердце.
— Не надо было тебе приходить.
— Я думала, что сделаю тебе приятно. Ты ведь так не хотел идти…
— Всё равно не надо было.
— Ладно, — Изуми смахнула слёзы, подняла голову. — Скажи, ты меня любишь?..
— Люблю.
Изуна развернулся и пошёл обратно.
На полдороге он остановился и прижал куртку, которую по-прежнему держал в руках, к себе — неосознанно. Просто слишком больно было в груди, и хотелось что-то сделать, как-то унять эту боль, как будто она была физической, и её можно было облегчить прикосновением гладкой ткани.
— Ох… — пробормотал он и задрал голову, не позволяя подступившим к глазам слезам скатиться вниз по щёкам.
К счастью, на этот раз удалось справиться с собой достаточно быстро.
Он вернулся в кафе, сказал, что не нашёл Хашираму с его девушкой, забрался на стул, и, вздохнув, снова потянул через трубочку свой коктейль. Тот успел нагреться на солнце и был теперь тёплым и приторно-сладким, как резкий запах цветочных духов. Почувствовав, что его тошнит, Изуна отодвинул стакан.
— Зачем она ему? — спросил он, не обращаясь ни к кому конкретно.
Тобирама фыркнул.
— Зачем-зачем. Затем, что он её…
— Так, ты, — предостерегающе сказал Мадара.
— …любит, — закончил Тобирама и, помедлив, развёл руками. — Любовь — такая штука.
— Какая? — спросил Изуна.
Младший Узумаки засмеялся и положил руку Мадаре на плечо.
— Не знаю, не пробовал. А ты, Учиха? Ну скажи, скажи, что ты любишь меня.
— Пошёл вон.
Изуна чуть улыбнулся и отвернулся от них, снова вглядываясь в оживлённую улицу — однако на этот раз фигуры и лица прохожих расплывались у него перед глазами. Он чувствовал себя усталым и ужасно опустошённым, хотя надо отдать должное — боль в груди успокоилась.
Просто странный какой-то день, подумал он. Экзамены, потом эта дурацкая ситуация в аудитории, потом встреча с братом, потом…
Он растянулся на столе, подложив под голову руку, и прикрыл глаза.
Голоса на улице и в кафе постепенно слились в монотонный гул; перед глазами начали мелькать разные картинки, сначала просто сменяя друг друга, как в калейдоскопе, а потом ожив и внезапно связавшись в какой-то причудливый сюжет. Он видел Хашираму рядом с собой и недоумевал, как это пропустил, что тот вернулся — и куда делись все остальные. Хаширама наклонился и шепнул ему что-то на ухо; его каштановые пряди защекотали Изуне шею, и стало так сладко, так невыносимо, мучительно сладко — так хорошо, что почти плохо…
Продолжение в комментариях
@темы: angst, Mokushiroku, drama, гет, слеш, romance, лист, авторский, редкие пейринги
-
-
24.08.2009 в 19:37Голос Тобирамы, неожиданно прорезавшись сквозь обманчивую тишину сновидения, вернул его в реальность.
Изуна не стал открывать глаза, страстно желая досмотреть свой сон. Он не шевелился и старался даже не дышать — однако тщетно: снова заснуть не получалось.
— А Хаширама так и не вернулся. Сволочь.
Не вернулся?
Изуну охватило горькое разочарование — сон казался таким реалистичным…
— Да я вообще удивился, что он пришёл.
— Знаешь, сколько я его уговаривал?! Думал, он хочет заставить меня на коленях перед ним ползать в отместку за вчерашнее.
— И ты пополз бы? — голос Тобирамы звучал недоверчиво.
— Издеваешься. Я, конечно, люблю моего маленького брата, но не до такой степени.
Изуна подавил судорожный вздох.
— В конце концов он удовлетворился, объявив, что теперь за мной целых два долга, — продолжил Мадара.
— А второй какой?
— Ну как какой. Шрам, изуродовавший его физиономию. Наверное, боится, что теперь эта Сайто его бросит.
— Тише ты, брата своего разбудишь.
— Да он вообще мёртвым сном спит.
Притворяться дольше спящим было невыносимо — у Изуны и без того уже всё затекло — и он пошевелился, стараясь «проснуться» как можно правдоподобнее.
Мадара и Тобирама тут же замолчали.
Он зевнул, потёр глаза, спросил:
— Я, что, заснул?
— А то, — ехидно ответил младший Узумаки. — Минут сорок продрых, не меньше.
Минут сорок? А сон казался таким недолгим…
Когда он только-только проснулся, то помнил его очень хорошо, во всех подробностях, однако теперь привидевшаяся сцена начинала расплываться в памяти, ускользать, словно вода сквозь пальцы, оставив только ощущение чего-то сладкого и волнующего.
И горечь, невыносимую горечь от контраста того, что приснилось, и того, что было в реальности.
«Знаешь, сколько я его уговаривал?!»
— Может, домой пойдём? — предложил Изуна, меланхолично разглядывая заметно удлинившиеся тени на мостовой.
— Ты иди, а у меня ещё дела, — сказал Мадара.
Ах да, они же теперь поодиночке, он и забыл…
— Нет, я не понял! — возмутился Тобирама. — Дела у него! А это что, мне караулить?!
Он кивнул в сторону сумочки Изуми и куртки Хаширамы, забытых на стуле.
— Хорош орать, дома ему отдашь.
— Я, может, не дома сегодня собрался ночевать!
Мадара закатил глаза.
— Скажи лучше, что тебе просто неохота тащить их вещи с собой.
— Ну и это тоже.
— Давай я возьму, — перебил их Изуна.
Он обошёл столик кругом и, взяв в одну руку сумочку, перекинул куртку Хаширамы себе через плечо.
Тобирама захлопал глазами.
— Ты? Но…
— Завтра утром найду его и отдам. Всё, я пошёл, пока. Спасибо за день.
Не дожидаясь ответа, он бросился к выходу.
«Я бы никогда этого не сделал».
«Я бы никогда этого не сделал», — повторял Мадара снова и снова, а в голове крутились прочитанные строчки:
«Великий Учиха Мадара тоже когда-то принимал это решение, и выбор оказался не в пользу его младшего брата. Он обагрил руки его кровью, он вырвал глаза из его глазниц и забрал их себе, однако он добился неслыханной силы и подчинил себе половину мира».
Он перечитал страницу из дневника ещё раз; потом засунул её обратно в рюкзак и вытащил другую бумажку, на которой ещё по-детски крупноватым почерком было написано: «Хочу провести с ними весь день после экзаменов… И с Хаши тоже». Бумажку Мадара нашёл приколотой к одной из мишеней на тренировочных площадках позади дома и справедливо решил, что последняя, зачёркнутая, фраза и есть самое важное.
Приступ благородства по отношению к глупому маленькому брату дорого ему обошёлся — Хаширама, очевидно, получил немалую долю удовольствия, выслушивая его униженные просьбы прийти и сделать Изуне приятно.
Мадара до сих пор краснел от злости, вспоминая об этом, однако затем на ум приходило другое: «…но сейчас, много лет спустя, я понимаю, что все эти слова про власть и могущество, были ложью самому себе, а в действительности я всего лишь ненавидел моего брата. Ненавидел и завидовал ему», и ярость уступала место страху, липкому и противному, как дорожная грязь.
«Нет. Нет, я не такой. Я люблю его. Люблю моего брата».
«Расскажу отцу», — в конце концов решил он.
Уж тот-то должен был знать про Мангекьо Шаринган и Великого Учиху Мадару… раз уж назвал старшего сына в его честь. Почему? Хотел, чтобы тот вырос таким же? Знаменитым шиноби?
Но он и так старался. Исправно выполнял миссии — даже ту, с кошкой — чтобы в карточке не появилось ни одного «провалено», учил новые техники… чуть не угробил Узумаки Хашираму, а это дорогого стоило. Однако отцу было всё равно…
Или, может быть, он ничего не знал ни про шаринган, ни про глаза, а имя было всего лишь совпадением?
Тогда тем более, нужно было рассказать.
При этой мысли его начинали одолевать смутные мечты (с мечтами явными, так и не исполнившимися и приносившими одни разочарования, он распростился уже несколько лет назад): отец, потрясённый рассказанной ему историей, совместные попытки разгадать тайны клана, может быть, миссия…
Он кривил губы и пытался отогнать эти глупые надежды, так же как и мысли о слепом маленьком брате, которого кто-то из их клана бросил умирать в тёмном подвале, однако не получалось ни первое, ни второе.
Он провёл целый день с Изуной и обоими Узумаки, однако ни странное, смешное поведение младшего брата, ни привычные ленивые перепалки с Тобирамой, ни злость на Хашираму не смогли отвлечь его от мыслей о дневнике, которые присутствовали на заднем плане, что бы он ни говорил и ни думал — и тогда Мадара решил, что с этим надо что-то делать.
Убедившись, что младший брат пошёл домой, он отправился по хорошо знакомому пути к полицейскому корпусу. Перед входом он на миг задержался и перевёл дыхание — в глубине души он действительно боялся отца, хоть и считал своим долгом ему этого не показывать и вообще вести себя, по мере возможностей, вызывающим образом.
Однако решил — так решил.
Стараясь быстрее отрезать себе путь к возможному отступлению, он доложил о своём визите первому охраннику — и понеслось.
«Подожди здесь», «подожди там», «Учиха-сан сегодня не принимает посетителей», «Да, я знаю, что он ваш отец, но…»
«Чёртова бюрократия», — раздражённо думал Мадара, чтобы не думать о предстоящем.
Оказалось, что Саске несколько часов назад спустился в архив, расположенный на подземном этаже, и приказал его не беспокоить, однако Мадара, опасаясь, что в следующий раз у него не хватит ни решимости, ни терпения, настоял на том, чтобы увидеться с ним именно сегодня.
Он пошёл вниз по узкой винтовой лестнице («…мне не составило большого труда уговорить его спуститься в подвал»); вокруг царил полумрак — не помогали и тусклые лампочки в потолке («…брат просил отдать ему этого котёнка, чтобы ему не было так страшно в темноте»), и когда за его спиной захлопнулись с ржавым визгом железные двери («Дверь была плотной, тяжёлой и хорошо заглушала его крики»), Мадара не выдержал и выкрикнул жалкое:
— Отец!
…Ему всё детство, каждую ночь, снились кошмары, однако об этом так никто и никогда не узнал.
Его голос эхом прокатился по огромному помещению, заставленному полками с пыльными книгами, а затем снова наступила тишина — внезапная и оглушительная, как первый раскат грома во время грозы.
Мадара усилием воли подавил в себе желание развернуться и побежать прочь — хотя бы для того, чтобы проверить: а сможет ли он открыть двери, ведущие на лестницу?
Что, если его обманули и заперли в этом жутком тёмном месте одного, как того маленького Учиху с вырванными глазами?!
«Я не трус, — шептал он всё громче, до боли вцепившись ногтями в ладони. — Не трус!..»
— В самом деле? — спросил насмешливый голос.
Мадара вздрогнул и попятился.
От стены отделилась тёмная фигура, и какую-то долю секунды он медленно умирал, ожидая увидеть призрак слепого мальчика, оставленного много лет назад в подвале на съедение крысам.
Но это оказался, как и можно было предположить, Саске.
— Отец, — снова тупо сказал Мадара, не зная, какое чувство в нём сильнее: облегчение или ещё больший страх.
Сколько времени тот стоял здесь и наблюдал за ним?
— Боишься темноты?
— Мне в детстве снились кошмары, — неизвестно зачем ляпнул Мадара и похолодел.
За всю жизнь ведь не сказал никому об этом ни слова!..
— Кошмары? — переспросил Саске со злой усмешкой. — Кошмары, в которых ты видишь трупы своих родителей, друзей и родственников на полу в лужах крови?
— Ч-что…
— Если нет, то это не кошмары, — отрезал Саске и повернулся к нему спиной. — Что тебе здесь нужно?
Мадара перевёл дыхание.
Нет, уж лучше эта привычная резкость отца, чем странный и жутковатый насмешливый тон.
— Я…
Однако он был слишком ошарашен и напуган, чтобы пытаться сейчас внятно изложить историю с найденным дневником, и решил начать с другого.
В тот день, когда они вернулись из Страны Молний, Мадара собирался поделиться с Саске кое-какими подозрениями насчёт перехода большой группы шиноби через границу, который он имел возможность наблюдать воочию, но о котором почему-то не указывалось ни в одном официальном документе — видимо, подзабыл за полгода, что отцу глубоко безразличны и он, и его мнение. Потом он об этом вспомнил и передумал. Но…
— Я… хотел показать… вот.
Он вытащил из рюкзака давно написанный отчёт о своих наблюдениях и версиях происходящего и протянул Саске.
Тот бегло просмотрел его и отшвырнул в сторону.
— Бред.
…Вот так? И всё?
— Если тебе больше нечего сказать, то можешь идти.
Мадара развернулся было, однако потом вспомнил дневник, свои навязчивые мысли и страхи, своё решение, и взял себя в руки.
— Отец… — снова начал он. — Я ещё хотел спросить… про шаринган. Про Мангекьо Шаринган. Что это такое?
Лампочка в потолке внезапно замигала, и в её неровном свете исказившееся лицо Саске показалось таким жутким, что у Мадары чуть не подкосились ноги. Однако ещё страшнее был его мертвенно-спокойный голос:
— Почему ты спрашиваешь?
— Так… Услышал случайно, — быстро сказал он, интуитивно чувствуя, что это единственно правильный и единственно возможный ответ. — И заинтересовался.
— Некоторыми вещами не стоит интересоваться.
— Да, отец. Я не буду. Не буду.
Он готов был сказать, что угодно, лишь бы поскорее выбраться отсюда.
Саске молчал, и Мадара, кивнув на всякий случай ещё раз, торопливо пошёл к выходу.
— Мадара.
-
-
24.08.2009 в 19:38Взгляд у Саске был спокойный, почти ласковый, и у Мадары на миг мелькнула безумная мысль: может, он скажет сейчас, что всё это время испытывал его, а на самом деле просто хотел, чтобы он был сильным и бесстрашным? И любит, любит, и видит в нём себя, и…
— Если ты коснёшься своего брата хоть пальцем, — сказал Саске очень тихо и подошёл ближе, — то пожалеешь о том, что родился на свет. И никакой шаринган тебя не спасёт. У меня он, видишь ли, тоже есть.
«Он знает. Он всё знает», — неожиданно осознал Мадара.
А затем пришло еще одно понимание: тот вечер, когда отец схватил его за волосы и повалил на пол — он тогда думал, что это из-за разбитой вазы. Но на самом деле отец решил… решил, что он пытается…
«Он обагрил руки его кровью, он вырвал глаза из его глазниц и забрал их себе».
И тогда он не выдержал.
— Я давно уже об этом жалею! Давно жалею о том, что родился на свет, чёрт тебя подери!!! — заорал Мадара так, что его наверняка услышали во всём здании, включая последний этаж, и стремглав бросился вверх по лестнице.
Он выскочил в коридор, распахнул ещё одни двери, растолкал толпившихся в комнате людей и ринулся к выходу, сбив с ног какую-то женщину.
— Смотри куда идёшь, дура! — злобно крикнул он и выскочил, не помня себя, на улицу.
И только через несколько минут понял, что этой женщиной была его мать.
Вернуться домой удалось только часам к двум ночи — и это было поздно даже для Саске. Весь вечер они ругались с Сакурой, закрывшись у него в кабинете, — однако наверняка их ссору слышал даже последний чуунин-стажёр, охранявший ворота.
Какого чёрта она вообще туда пришла?!
Он же просил, нет, приказал, чтобы его не беспокоили — и вот, сначала сын, озаботившийся тайной Мангекьо Шарингана, а потом жена, которая в последнее время считала своим долгом проходить с ним по утрам половину дороги до госпиталя, а теперь ещё и решила зайти вечером на работу.
Это всё чёртово ожерелье — после него она стала такой.
Наруто вечно подкидывал идеи, от которых всем становилось только хуже. Как не было мозгов, так и не осталось!
Хокаге, твою мать.
— Наруто бы не стал так обращаться со своим сыном! — кричала Сакура в кабинете, и Саске трясло от злости.
— Ну и шла бы к Наруто! Пошла же ко мне.
— Если бы можно было повернуть время вспять, то пошла бы, не сомневайся!
— Да нужна ты ему! Сколько раз он к нам заходил, чтобы с тобой повидаться, не посчитаешь?
Она замолчала, и он ощутил злое удовлетворение.
— Я. Всего лишь. Прошу. Чтобы. Ты. Нормально. С ним. Разговаривал! — сказала Сакура с нажимом. — Я… я не желаю больше слышать, как мой ребёнок говорит о том, что не хотел бы появляться на свет!..
— Да что ты, вспомнила, наконец, о его существовании? — издевательски спросил Саске. — Не надо, Сакура, тебе было наплевать на него все эти годы не меньше, чем мне! Ты же всё с младшим возилась, вот и получай теперь!
На этот раз она не выдержала. Губы у неё предательски задрожали, в зелёных глазах собрались слёзы.
Саске чуть не застонал — он ненавидел женский плач.
Ненавидел с того дня, когда она ждала его у ворот Конохи двадцать четыре года назад и рыдала, умоляя его не уходить или хотя бы взять её с собой.
Ну вот он тут, он её муж, у них двое детей, чего ей ещё надо?!
Кажется, она говорила тогда: «я сделаю для тебя всё, что угодно, только останься со мной»?
Дура.
Не сдержавшись один раз, Сакура продолжала плакать всю дорогу до дома — безмолвно лила слёзы, надеясь, наверное, что из-за пошедшего вдруг дождя никто этого не заметит, однако Саске видел.
Она ревела и сейчас, рухнув на диван в гостиной и подвывая каждые десять минут так хрипло, словно ей было плохо с сердцем.
Саске ходил из угла в угол по коридору на втором этаже и стискивал кулаки каждый раз, когда слышал доносившийся снизу стон.
Его терзали злость, раздражение… и ещё что-то, смутно похожее на страх. Он проходил мимо двери в комнату сыновей — и каждый раз рука будто сама тянулась её приоткрыть — однако он одёргивал себя и шёл дальше. С тем, чтобы вернуться через две минуты.
Он не сделает этого, успокаивал себя Саске.
Я хорошенько напугал его сегодня, он меня боится.
Он не сделает, не решится, не посмеет, он ничего не знает про Мангекьо, у него нормальные отношения с братом.
И каждый раз словно смеялся кто-то внутри противным, ехидным, тоненьким смехом: сделает, решится, посмеет, всё знает про Мангекьо, ненавидит брата.
«Я убью его, — думал Саске. — Если надо, убью».
«Но перед этим он успеет убить своего брата».
По спине стекала струйка ледяного пота; внизу надрывалась Сакура.
«Вчера он подрался с Узумаки. Завтра он убьёт его и получит Мангекьо, послезавтра убьёт брата и получит Вечный Мангекьо. И я не смогу его остановить, никто не сможет — потому что он мой сын».
Саске не выдержал и распахнул дверь в детскую. На секунду его обдало таким диким, звериным ужасом, какого он не испытывал с тех самых пор, когда вернулся поздним вечером из Академии и обнаружил дома гору трупов — одна из кроватей была пуста.
Однако потом он понял, что это кровать Мадары, а Изуна мирно спит в своей.
Он прикрыл дверь и прислонился к ней, пытаясь отдышаться. Сердце колотилось так часто, что он подумал: нет, если дело пойдёт так и дальше, то приступ случится у него, а не у Сакуры.
Учиха Саске. Начальник полицейского корпуса. Гениальный шиноби, победивший Орочимару. Обладатель единственного в мире Мангекьо Шарингана.
Подох от инфаркта в тридцать шесть лет.
Он угрюмо усмехнулся.
Шторы в комнате были раздвинуты, и тёмно-фиолетовое небо за окном мерцало таинственным светом тысячи звёзд. Серебристые тени струились по полу, обвивали ножки кроватей, стелились по простыне, подбираясь к спящему Изуне. Саске никогда не верил ни в духов, ни в привидений, однако сейчас ему показалось, будто какое-то потустороннее существо, сотканное из лунного света, пробралось в комнату и пытается поиграть с его сыном, приласкать его.
Саске чуть не рассмеялся.
Нет, если в голову полезли такие мысли, то он, очевидно, свихнулся.
Он подошёл к Изуне, посмотрел на него сверху вниз, попытался представить на его месте того малыша с внимательным взглядом, которого когда-то обнаружил в своей комнате.
Младший сын раскинулся на постели, сбросив одеяло; подушка нашлась у него в ногах, простыни были сбиты. Спал Изуна в одних пижамных штанах, и Саске заметил, что он довольно сильно похудел и вытянулся — ну, так и должно было быть, организм весь ударился в рост.
Высокий будет, наверное, подумал он. Зачем-то куртку с собой в постель взял… Холодно ему, что ли?
Саске приподнял одеяло, чтобы укрыть его, и внезапно остро ощутил болезненную нелепость ситуации: когда дети были маленькими, он даже на руки их брать не хотел, а теперь…
Изуна внезапно проснулся, заметил его, испуганно и удивлённо распахнул чёрные глаза.
Ну ещё бы; отец ведь никогда не приходил к ним в комнату, не желал спокойной ночи, не прогонял чудовищ из-под кроватей.
«Мне в детстве часто снились кошмары».
«Мне тоже. И не только в детстве. Всегда. До сих пор».
С первого этажа донёслось какое-то особенно громкое рыдание Сакуры, и Изуна подскочил на кровати. Саске удержал его за руку, сказал:
— Спи, не надо спускаться.
— А что случилось? — спросил тот одними губами.
— Поссорились. Всё будет в порядке.
Небо за окном, прояснившееся было ненадолго, снова заволокло тучами; серебристые тени на полу затрепетали и рассеялись, как будто и не было их вовсе; сверкнула молния, и в её резком свете предметы в комнате превратились на миг в какую-то жуткую и гротескную пародию на самих себя. Потом послышался раскат грома.
Изуна вздрогнул.
…не желал спокойной ночи, не прогонял чудовищ из-под кроватей, не успокаивал во время грозы.
— Как экзамены? — внезапно спросил Саске.
И ощутил что-то, похожее на гордость собой: вспомнил же!
Случайно вспомнил о том, что сегодня как раз тот день, ради которого его сын и учился пять лет в Академии.
— Сдал, — ответил Изуна чуть смущённо. — И нас уже распределили в команды.
Он назвал какие-то фамилии, однако Саске они ничего не сказали: он не знал даже, кто ведёт у его сына занятия, не говоря уж об именах его одноклассников.
— Завтра тебе снова в Академию?
— Да… встречаться с сенсеем. К девяти.
— Тогда спи давай.
Изуна кивнул и забрался под одеяло.
— Куртка-то тебе зачем? — вспомнил Саске.
Сын почему-то вздрогнул, замялся.
— …нужно, — наконец, сказал он не допускающим сомнений голосом.
«Детские тайны, — усмехнулся про себя Саске. — Такие значительные, такие серьёзные».
— Ладно, спи.
Он дождался, пока дыхание сына снова выровняется, а потом всё-таки сделал эту глупую, нелепую, ненужную уже вещь: поправил ему одеяло.
Спустившись вниз, он обнаружил, что Сакура, к счастью, перестала рыдать. Она сидела на диване, запрокинув распухшее от слёз лицо и отставив в сторону руку с пустым бокалом, словно механическая кукла, у которой в разгар веселья остановился завод.
На столике стояла наполовину пустая бутылка сливового вина.
— Отлично, — сказал Саске. — Теперь пить начнёшь?
— Три часа ночи, — хрипло ответила Сакура. — Три часа ночи! Где он?!
Учиха хмыкнул.
— Можно подумать, в первый раз дома не ночует. У Узумаки, наверное.
— Саске, ты не видел его лица, когда он от тебя выбежал! А я видела! У него был совершенно безумный взгляд, он ничего не соображал. Я боюсь…
Ну, даже если так — в этом случае Саске тем более предпочёл бы, чтобы старший сын дома не появлялся. Чем дальше он будет от своего брата, тем лучше. Полгода назад ему не понравилась затея с миссиями в Стране Молний, однако теперь он бы с удовольствием отправил Мадару в Кумогакуре ещё раз.
Надо будет поговорить с Наруто.
— Да всё с ним будет в порядке.
— Зачем он приходил к тебе на работу?
— Поделиться соображениями насчёт какого-то нелегального перехода шиноби через границу.
— Какими соображениями? — не унималась жена.
— Сакура, я тебе говорю, ерунда это всё. Пойдём спать.
-
-
24.08.2009 в 19:39— Пойдём в постель. Я хочу тебя, — сказал Саске, думая, что это её обрадует — он ведь никогда раньше не говорил ей о своём желании.
Однако Сакура посмотрела на него такими глазами, как будто он предложил ей пойти на кладбище, выкопать труп и заняться любовью с ним. Бокал выпал у неё из руки и разбился.
— Ты… ты чудовище!.. — выдохнула она и, вскочив с дивана, бросилась наверх.
Несколько секунд Саске тупо смотрел на разлетевшиеся по полу осколки.
Потом шагнул вперёд, схватил бутылку и хлебнул прямо из горла.
Отвратительное, кислое пойло. Как она могла такое пить?
— Дура! Дура чёртова! — выдавил он сквозь зубы.
«Не вернусь домой, и к чёрту всё это».
Оставшуюся половину дня Мадара провёл в бесцельных блужданиях по деревне. Пару раз он заходил в закусочную и ел что-то, не чувствуя вкуса; выкурил целую пачку сигарет и под конец так провонял дымом, что самому стало противно.
«А какая теперь разница».
Он ненавидел отца, ненавидел брата… ему было стыдно перед матерью, и в то же время он понимал, что никогда не сможет заставить себя извиниться перед ней или просто сказать, что не понял, что это была она.
«Не вернусь».
Деньги, к счастью, пока были, миссии тоже ещё никто не отменял, и Мадара был отнюдь не последним шиноби в этой деревне, что бы по этому поводу ни думали отец и Хаширама. Так что он вполне мог начать самостоятельную жизнь… Один.
И никто ему не нужен, даже придурок Узумаки.
Он пришёл к этому выводу и повеселел.
Решил с завтрашнего же дня начать поиски квартиры, а пока что переночевать… ну да хоть на скамейке в парке. Это чистюля Хаширама, наверное, скривился бы при такой мысли, а он не брезгливый, ему не привыкать.
Мадара купил какую-то еду — рыбу с рисом — в пластиковой упаковке, банку пива, ещё одну пачку сигарет и, чувствуя себя вполне довольным жизнью, устроился на первой попавшейся скамейке.
…А потом пошёл дождь — и всю его уверенность как будто смыло разразившимся ливнем.
Он сидел на скамейке, продрогший и насквозь промокший, его тошнило от курева и наспех проглоченного риса, капли дождя, тяжёлые, как будто свинцовые, лупили его по лицу, он вспоминал все сцены из детства, когда его обижали, не замечали, ругали, и чувствовал себя самым несчастным человеком на свете.
И самым одиноким.
Никому не было до него дела.
Даже придурку Узумаки, чёрт бы его побрал! Лучший друг…
Он вскочил со скамейки и бросился к дому Хокаге — убедиться в том, что Тобирамы там нет, или же, если он там есть, выслушать очередную тупую пошлую шутку и высказать, высказать этой сволочи всё, что о нём думает — что тот не может ни понять, ни посочувствовать, ни помочь, ни просто побыть рядом, когда… когда он так ему нужен, твою мать!
Дом Хокаге, разумеется, хорошо охранялся, однако Мадара без особых усилий проник в сад — лазейка была хорошо известна ему с детства. Когда-то они часто играли вчетвером среди карликовых деревьев, аккуратно подстриженных Хинатой-сан, которая увлекалась бонсаем. Сама она всегда смотрела на них с лёгкой улыбкой, но и обеспокоенно тоже: как бы не поломали всё, заигравшись…
Ночью эти деревья выглядели немного странно: словно маленькие безобидные демоны, обращённые в разгар пляски в причудливые сосны и клёны по воле какого-то чересчур весёлого, вроде Тобирамы, бога.
Мадара прошёл по мокрой траве, задевая кусты; те сопротивлялись вторжению незваного гостя, царапали ему руки, выливали за шиворот новые порции ледяной воды.
Злость его почти утихла и, поглядев на тёмные окна в комнате Тобирамы, он опустил голову.
Этот придурок, наверное, не ночует сегодня дома, как и обещал.
Почему он, собственно, ему не поверил?
Может, Узумаки уже давно гуляет по борделям, или вообще, чего доброго, завёл себе девушку, последовав примеру брата, — нельзя же быть таким озабоченным и не пытаться себе кого-нибудь найти.
Он постоял ещё немного под окнами дома. Только в одном из них, на первом этаже, горел свет — значит, почти все уже легли.
Зачем он сюда пришёл?
Здесь ему не место. Ему вообще нигде нет места.
Стиснув кулаки, он развернулся — и в этот момент дверь открылась, и на пороге появился человек.
Мадара вздрогнул.
— Х-хокаге-сама… — пролепетал он.
Обычно он называл его просто «Наруто-сан», однако сейчас ему действительно стало неловко — пробрался к нему ночью в сад, словно вор какой-то.
— Да что ж вы все заладили «сама» да «сама», — вздохнул тот. — Хаширама тоже… Я, благодаря вам, себя лет на шестьдесят уже чувствую.
— Наруто-сан, — поправился Мадара.
— Ну, уже лучше. — Хокаге шире распахнул дверь, кивнул ему. — Заходи.
— Нет, я…
«…пойду домой?»
Он же решил туда не возвращаться.
— Заходи-заходи.
Соблазн был велик: полоска света, проникавшая сквозь раскрытую дверь, выглядела такой уютной, а он был промокшим и усталым, ему хотелось помыться и спать, а не глядеть на беспросветно чёрное небо, скорчившись на каменной скамье и ёжась под порывами ледяного ветра.
«А почему бы, собственно, и нет?»
Он подошёл ближе. Наруто-сан пропустил его вперёд, а потом зашёл в дом сам и закрыл дверь.
— Хинату, я думаю, мы поднимать не будем — а не то она сразу отправит тебя сначала в ванную, а потом в постель с градусником под мышкой. Есть хочешь?
— Не знаю, — сказал Мадара.
Вместе они прошли на кухню, где Наруто-сан, пошарив по полкам, вытащил несколько упаковок быстрорастворимой лапши.
— Один рамен, — он развёл руками. — Мы-то с Тобирамой его любим, а вот ты, наверное, ненавидишь. Я прав?
— Ненавижу, — угрюмо согласился Мадара.
— Ну вот. Безобразие какое, в доме Хокаге нечего пожрать. Точнее, наверняка есть, просто мы не знаем, где эта еда лежит… Боюсь, всё-таки придётся разбудить Хинату.
От этого «мы» Мадаре сделалось совсем горько — как будто он был членом этой семьи, дружной и благополучной, где все вместе ужинали по вечерам, делились впечатлениями, шутили, подбадривали друг друга.
И они были готовы поделиться с ним своим счастьем — вот только он чувствовал себя, словно какой-то жалкий оборвыш, которого привели на праздник к богатому и великодушному меценату.
— Не надо, — сказал он. — Я правда не голодный. Я бы лучше спать пошёл.
Наруто-сан внимательно на него посмотрел.
— Ну как хочешь. У Тобирамы ляжешь или в свободной комнате? Сын, правда, спит уже, но я думаю, что переживёт, если ты его разбудишь.
Так Тобирама всё-таки дома?
Мадаре не хотелось себе в этом признаваться, но эта мысль его обрадовала.
— У Тобирамы.
Хокаге проводил его до лестницы.
— Поздно же вы ложитесь, Наруто-сан, — зачем-то сказал Мадара, неожиданно для самого себя.
— Работа, — вздохнул тот. — Хокаге не может забыть ни об одном прошении, каким бы глупым и незначительным оно ни казалось на первый взгляд — иначе это дерьмовый Хокаге. Хаширама мне помогает, но я же не могу заставить его сидеть в моём кабинете с утра до вечера, у него и своя жизнь есть. Девушка вот появилась. Нравится она тебе?
Голубые глаза смотрели на него с любопытством, не слишком-то подобающим человеку, занимающему столь важный пост, однако делавшим его лицо удивительно живым и располагающим.
— Нет, — честно ответил Мадара.
— Хм. Ну ладно. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Он поднялся по лестнице и раскрыл дверь в комнату Тобирамы. Тот спал на футоне, зарывшись головой в подушку, и, наверное, стоило разбудить его и попросить второй, однако сейчас хотелось тепла — хотя бы обычного физического тепла от человека, который спит рядом.
Мадара улёгся на футон, пихнул Тобираму локтём.
— Подвинься.
Тот поднял голову, непонимающе захлопал глазами.
— Учиха?! — И тут же весь расцвёл: — Учи-и-иха, я знал, что это когда-нибудь произойдёт! Ты пробрался ко мне в дом, как к тайному возлюбленному, чтобы провести со мной жаркую ночь, правда?
— Опять, — лицо Мадары искривилось. — Опять эти твои шутки! Ты только и знаешь, что шутить, шутить, шутить, тебе плевать на то, что мне сейчас вообще не до веселья, что мне сдохнуть хочется! Нет, тебе всё равно, и всегда было всё равно. Ты за повод для очередной шутки и собственного отца продашь, не сомневаюсь!
Тобирама перестал улыбаться.
«Сейчас он мне врежет, — подумал Мадара со странным спокойствием. — Но сколько можно молчать, чёрт побери».
Взгляд светло-серых глаз и в самом деле сделался на мгновение яростным, жестоким, однако затем Тобирама, очевидно, взял себя в руки.
— Успокойся, Учиха. Зачем сдохнуть? Может, пива хочешь?
— Да пошёл ты к чёрту со своим пивом! Это что — решение всех проблем?! Впрочем, ты разве знаешь, что такое проблемы! Они у тебя вообще когда-нибудь были? Сын Хокаге, заботливые родители, благополучная семья, талант, какой поискать и который тебе нахер сдался… Не то, что я, ублюдочный сын, который не нужен ни отцу, ни матери, ни друзьям, которых нет, — разве что брату, с которым только в игрушки играть.
К глазам подступили злые слёзы.
Тобирама выбрался из-под одеяла, сел, посмотрел на него сверху вниз.
— Я… я не знал, что у тебя всё так плохо.
— Да ты никогда ничего не знаешь! Ты хоть раз пытался меня понять?! Пусти, я уйду отсюда, какого хрена только припёрся, сам не понимаю…
Он рванулся было к двери, но Тобирама удержал его, толкнул обратно на футон и лёг рядом на живот, положив руку ему на грудь.
— Руку убери!
— Не уберу.
— Ну тогда хоть сухую одежду дай, придурок! Не чувствуешь, что ли, что я промок до нитки?!
На лице Тобирамы промелькнуло недоумение, тут же сменившееся облегчением. Он расхохотался.
— Ну ты даёшь, Учиха!
Что и кому он там «даёт», Мадара не понял, однако почувствовал себя немного лучше.
— Ты не можешь хоть иногда называть меня по имени? — проворчал он.
Тобирама похлопал глазами.
— …Могу. Наверное. Хотя это сложно, я уже настолько привык…
Он достал из шкафа футболку и шорты, кинул Мадаре. Тот переоделся, повесил собственную одежду на стул, чуть не споткнулся в темноте, возвращаясь, и сдержанно выругался.
-
-
24.08.2009 в 19:40— Ну и спи себе.
— Да нет уж, спи ты…
Мадара не стал заставлять себя уговаривать — не так уж часто у младшего Узумаки случался приступ великодушия, нужно было пользоваться моментом. Он положил под подушку локоть и перевернулся на бок. Последним, что он слышал перед тем, как уснуть, были слова, произнесённые грустным голосом:
— Плакала моя жаркая ночь…
Наутро обоих разбудил Наруто-сан и страшным голосом приказал явиться к столу, добавив, что в противном случае им придётся позаботиться о своём пропитании самим, потому что ничего не останется.
Жена Хокаге, Хината-сан, поглядела на Мадару красивыми грустными глазами. Выражение лица у неё всегда было немного задумчивое и меланхоличное, однако ласковое. Хаширама в целом был похож на неё, исключая отцовские голубые глаза, ну и более жёсткий взгляд.
Подумав, Мадара пришёл к выводу, что она скорее нравится ему, чем наоборот.
— Хаширама дома не ночевал? — спросила она, вздохнув.
Тобирама скривился.
— Нет. Он у этой своей…
Взгляд у Хинаты-сан стал ещё более печальный, и Мадара это заметил. Видимо, и в её отношениях с сыном не всё было гладко… Может, она ревновала?
Матери всегда ревнуют сыновей к их девушкам, он это часто слышал.
Интересно, его собственная стала бы?
Да нет, ей только до Изуны есть дело…
В дверь внезапно отчаянно затрезвонили — да так, что все четверо чуть не подскочили.
— Кого это принесло в такую рань?! — возмутился Тобирама.
Наруто-сан встал и пошёл к двери; остальные, чуть помедлив, последовали за ним.
«Мама?!»
На пороге стояла именно она — бледная, ненакрашенная, с опухшими и покрасневшими от слёз глазами.
— Наруто!.. — выдохнула она с мольбой и тут вдруг увидела старшего сына, стоявшего позади него. — О боже мой… Я так… боялась…
Она закрыла лицо руками и вся как-то съёжилась.
Несколько мгновений никто не произносил ни слова. А потом Наруто-сан шагнул и обнял её.
И сказал:
— Сакура-чан…
В его голосе было столько печали, что у Мадары замерло сердце от какого-то нехорошего предчувствия — или предположения.
Он отступил и чуть не столкнулся с Хинатой-сан — она поспешно опустила голову, но он успел заметить у неё в глазах слёзы.
Изуна не сразу понял, отчего проснулся с таким ощущением, будто за окном светит яркое солнце и щебечут птицы, в то время как на самом деле всё небо было затянуто мрачными грязно-серыми облаками, то и дело истекавшими мелким дождём.
Точнее, совсем не понял.
Засыпал он с тяжёлым сердцем, прислушиваясь к крикам внизу, звону разбитого стекла, рыданиям матери, мучаясь от сомнений: пойти к ней или всё-таки послушаться отца и не вмешиваться?
А проснулся с таким чувством, какое бывает только накануне дня рождения или другого праздника, которого очень ждёшь.
Может быть, ему приснилось что-то хорошее?
Но даже если так, он ничего не запомнил…
Перевернувшись на бок, Изуна вдруг заметил куртку Хаширамы рядом с собой и покраснел — ночью отец спрашивал, почему она здесь, а он не смог ему ответить. Сказать по правде, он и сам не очень понимал, зачем взял её с собой в постель. Случайно забыл, кажется…
Чуть помедлив, он зарылся в куртку лицом и глубоко вдохнул запах — слабый лавандовый (наверное, от стирального порошка), более стойкий — сигаретного дыма (сам Хаширама не курил, однако курили почти все в его окружении), и, самое главное, его запах, такой родной и привычный. Жалко, что куртку придётся отдать, но, с другой стороны, это ещё один повод увидеться. И, возможно, других не будет…
Вздохнув, Изуна, наконец, посмотрел на часы, и с ужасом обнаружил, что минутная стрелка успела переместиться к отметке «тридцать» на циферблате.
Через полчаса у него встреча с командой и сенсеем, а он валяется в кровати, как полный дурак!
Он вскочил и заметался по комнате. Раскрыл шкаф и вытащил из него первые попавшиеся вещи; натянул штаны, футболку — однако затем его взгляд упал на синюю кофту с капюшоном, и он поспешно переоделся в неё, потеряв ещё несколько драгоценных секунд.
«Люблю синий», — снова подумал он, и в груди от этой мысли почему-то всё замерло.
Он слетел вниз по лестнице, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, и бросился к выходу, на ходу произнеся:
— Мам, я опаздываю, не буду завтрака…
И резко остановился, чуть не споткнувшись и не пропахав носом пол.
Матери в комнате не было. Завтрака тоже.
На полу валялись осколки стекла, на столике стояла почти пустая бутылка из-под вина; взгляд его скользнул по этикетке, по бледно-золотистым цветам сливы и таинственно улыбавшейся глянцевой красавице.
Ни разу на его памяти не было такого, чтобы Сакура отпустила его в Академию, не покормив или хотя бы не предложив позавтракать. Он настолько привык, спускаясь по утрам, обнаруживать её внизу, помешивавшую что-нибудь в кастрюле и одновременно подкрашивавшую губы, собиравшую сумочку, подававшую Саске его газеты, что теперь просто не мог поверить своим глазам, видевшим только пустую комнату.
Однако даже если предположить, что глаза его обманули… Обычно утром по всему дому распространялся аромат оладьев или блинов — теперь же здесь стоял только запах вина, слёз и горя.
Изуна прикрыл глаза, прислонился к стене.
Радостное настроение, охватившее его после пробуждения, испарилось без следа.
А впереди ещё была встреча с сенсеем, которой он, что ни говори, боялся… Что, если этот Наоки, третий член их команды — он его совсем не помнил — окажется одним из тех, кто смеялся над ним в классе?
Вчера, когда он был рядом с братьями, с Хаширамой, казалось, что всё это несущественно, однако теперь его страхи и неуверенность вернулись с новой силой.
Хотелось остаться дома, сидеть на полу и ждать возвращения Сакуры, но Изуна знал, что потом будет ещё хуже: мать вернётся с работы только вечером; до этого он с ума сойдёт от тоски в пустом доме, а наутро ещё придётся объясняться за своё отсутствие перед сенсеем, которого он пока не знал. Да и как ему надеяться на дружеские отношения с напарником, если он пропустит первую, самую важную встречу?
Он вышел из дома и направился к воротам, однако на полпути вспомнил, что не запер дверь (раньше он никогда не уходил из дома последним и совершенно не привык этого делать). Пришлось вернуться, потерять ещё несколько минут.
На часах было уже без пятнадцати девять…
С неба накрапывал противный, мелкий дождик, унылый, словно в тон его настроению; ветер рвал волосы, издевался над синим капюшоном, то набрасывая его Изуне на голову, то сдёргивая обратно.
Он бежал по улицам, прижимая к себе куртку Хаширамы — хотел поискать его после встречи с командой и сенсеем.
Но, может, лучше подождать до завтра, мелькнуло в голове. Вечером снова спать так же, как в эту ночь, уткнувшись в куртку лицом, вдыхая запах…
На душе немного потеплело — хоть одна приятная мысль за последние полчаса.
Забывшись, Изуна чуть не вляпался в лужу, а когда, остановившись, поднял голову, то увидел на противоположной стороне улицы старшего Узумаки, всё в той же полосатой чёрно-оранжевой кофте, задумчиво смотревшего на какую-то вывеску.
Сердце сначала привычно рухнуло вниз, как будто он падал с десятого этажа, а потом подскочило и забилось так часто, что потемнело в глазах.
Не чувствуя под собой ног, Изуна двинулся к Хашираме.
В голове мелькало: «Я же опаздываю»; «Если отдам ему куртку сейчас, то больше повода для встречи не будет»; «Она намокла, нехорошо возвращать её в таком виде», однако мысли были словно не его, а чьи-то чужие, подброшенные ему в голову. И тело тоже было не его, потому что он чувствовал, что не сможет сейчас развернуться и пойти прочь, даже если земля разверзнется у него под ногами, а небо загорится пламенем апокалипсиса.
Он остановился рядом с Хаширамой и робко на него посмотрел, не решаясь заговорить.
Тот кинул на него мимолётный взгляд и снова принялся изучать картинку, висевшую над входом в кафе.
Дождь усиливался.
— Красивое сочетание цветов, не находишь? — наконец, спросил Хаширама.
Изуна тоже посмотрел на вывеску: цвета были бледными и размытыми, а сама картинка изображала молодую девушку, которая сидела на земле посреди вороха бледно-золотистых осенних листьев и печально улыбалась, глядя куда-то за горизонт. Или вообще никуда не глядя — Изуне почему-то показалось, что она незрячая, и он похолодел.
— Красивое, — согласился он дрожащим голосом.
— Увядание, — сказал Хаширама со вздохом. — Скорей бы осень.
Осень?.. Но ведь сейчас только весна… Лето ещё впереди.
Изуна чувствовал нарастающую растерянность.
— В Кумогакуре я видел настоящую осень. Знаешь, как это? Ярко-алые листья клёнов, ярко-жёлтые — ясеней, блики солнца в траве, и так тихо, что слышишь каждый шорох, каждый вздох леса. Вода в ручьях, прозрачная, как хрусталь, и запах сосны — особенный, не такой, как летом. И никого вокруг. Красота в её первозданном виде, такая хрупкая, такая пронзительная, такая светлая и солнечная, и в то же время такая печальная, такая… недолгая. Порыв ветра — и листья осыпаются, и ничего не остаётся, и впереди только зима и пустота. Наверное, это и есть счастье, единственное счастье, которое возможно: стоять и любоваться осенним лесом, и в то же время ждать порыва ветра, который неминуемо случится — и отберёт у тебя всё.
«Это не Хаширама, — подумал Изуна. — Не он».
Хаширама, которого он знал, никогда не стал бы описывать красоты природы и ударяться в философские рассуждения.
И в то же время он всем сердцем, всей душой… всем телом, которое болезненно жаждало прикосновения, — хотя бы просто придвинуться к нему ближе — чувствовал, что это Хаширама, и никто другой.
Зачем он ему это рассказывал?
«Ему больно, — понял Изуна. — Ему от чего-то больно».
И ему тоже было больно, и он не знал, что делать дальше.
Сказать что-то? Но что можно сказать в ответ на рассуждения об осенних листьях?
«Да, это красиво»?
Ему казалось, что подобная ничего не значащая, вежливая реплика будет как ножом по открытой ране.
Промолчать?
Но Изуна чувствовал, что это что-то важное, важное и выстраданное, потому что Хаширама редко так прямо говорил о своих ощущениях, и он сказал это ему, не кому-то другому — значит, думал, что он поймёт.
А он не понимал.
Ему хотелось плакать от бессилия.
-
-
24.08.2009 в 19:42Изуна почувствовал себя так, будто его обокрали.
Так это были не его слова, не его чувства? Не его боль, которую он ощутил как свою собственную?..
Он молчал; по лицу его текли струи дождя, безвкусные и прозрачные.
— Вот же ливануло, — сказал Хаширама, посмотрев на небо, и кивнул в сторону двери. — Может, внутрь зайдём?
Сердце у Изуны снова подскочило, опередив мысли, всё ещё находившиеся где-то там, в расцвеченном умирающей осенней красотой лесу. Побыть с ним немного вдвоём, без братьев, без… этой?
Он подумал: «Я же опаздываю на встречу с командой и сенсеем! Я не могу…»
Он сказал:
— Давай.
Хаширама открыл перед ним дверь, пропуская его вперёд.
Внутри никого не было, только хозяйка деловито чистила стойку.
— Доброе утро.
— Доброе, — женщина подняла голову и улыбнулась: может, узнала сына Хокаге, а, может, ей просто нравились вежливые молодые люди. — Хотя, конечно, зарядило там совсем не к добру. Будете завтракать?
— Мне ничего не надо, а вот моему брату, пожалуйста, порцию лапши с овощами.
«Моему брату?..» — вздрогнул Изуна.
И почему это он взялся решать за него?!
— Я не хочу есть, — возразил он, однако Хаширама уже взял из рук хозяйки чашку с лапшой и направился к столику у окна.
— Хочешь, – безапелляционно сказал он.
Изуне оставалось только последовать за ним, тем более что он действительно был голоден: пропускать завтрак ему приходилось не часто.
Стены в кафе были расписаны яркими красками, не то, что блёклая картинка у входа — похоже, здесь недавно сделали ремонт, а вывеску поменять забыли. Изуна обвёл взглядом помещение, орнамент из геометрических фигур, которыми были покрыты бордюры, взял в руки палочки.
Хаширама снял запотевшие очки и положил их в карман — это было хорошо, однако Изуна всё равно не решался ему прямо в глаза. А ведь раньше, когда играли в «угадай мысли», смотрел подолгу и не стеснялся совсем…
Он случайно заметил своё отражение в стекле: бледный, дрожащий, намокшие волосы повисли почти до плеч. Наверняка Хашираме и смотреть на него было противно — вот он и не смотрел; внимание его привлекали капли дождя, стекавшие по противоположной стороне окна.
«Нет, ничего не получается», — подумал Изуна с тоскливым, бессильным отчаянием.
Раньше было не так… Раньше им всегда было о чём поговорить, а даже если они и молчали, то не было этого невыносимого ощущения стены между ними, которое становилось всё тягостнее и тягостнее с каждой минутой.
Изуна взялся за свою лапшу, чтобы хоть чем-то себя занять.
Часы, висевшие на противоположной стене, показывали без десяти десять.
Он опоздал… Опоздал почти на час, и все наверняка ушли, не дождавшись его. Это была первая, самая важная встреча с командой и сенсеем, а он пропустил её — только для того, чтобы окончательно убедиться в том, что всё рухнуло и ничего не исправишь.
Он доел лапшу и уставился в чашку, измазанную остатками подливки, невидящим взглядом.
Нет, продолжать так дальше было невозможно.
Надо уже покончить с этим и всё.
Изуна спрыгнул со стула, обошёл столик, протянул Хашираме его куртку.
— Ты забыл её вчера.
Тот, наконец, оторвал взгляд от стекла, посмотрел на него, заставив последний (первый?) раз утонуть в своих синих-синих, как васильковое поле, как лёд, как осеннее небо, глазах и сказал:
— Спасибо.
Хаширама забрал куртку, и пальцы его коснулись, чуть задержавшись, руки Изуны.
Тот задохнулся, разрываемый мучительным, не умещавшимся в сознании противоречием: почему всё, всё говорило о том, что они теперь чужие — им было не о чем говорить, нечего делать вместе — а чувство было такое, что близки, как никогда, и внутри всё требовало большей близости: сжать посильнее его руку, забраться на колени, смотреть в глаза, ещё… ещё что-нибудь…
Никогда раньше он не испытывал такой бури противоречивых, болезненных, потрясших его до глубины души эмоций.
«Двадцать четвёртое марта. Мой мир рухнул, и я не представляю, как жить дальше».
Нет, тогда ему тоже было плохо, но он, по крайней мере, понимал, отчего, а сейчас…
«Кто-нибудь… кто-нибудь, скажите мне, что со мной происходит?!» — будь у него хоть капельку меньше самообладания, он бы прокричал это на всё помещение, на всю улицу, на всю Коноху, потому что слишком страшно было ощутить внутри себя, пусть даже на мгновение, что-то настолько неуправляемое, настолько глубокое и не поддающееся никаким объяснениям.
А он?! Он знает, что с ним такое?!
Изуна посмотрел на Хашираму с немой мольбой.
«Нет, он опять скажет, что они все выросли, а я просто маленький».
Он попятился к двери.
Хаширама смотрел на него взглядом, не выражавшим ничего: ни внимания, ни интереса, ни досады, ни скуки. Просто — никаким, и Изуна выскочил на улицу.
Его лицо обдало порывом ветра, он глотнул свежего, пахнущего дождём воздуха и чуть не рухнул на колени в лужу — настолько сильным было облегчение: что-то, терзавшее его, нараставшее, грозившее разорвать изнутри, внезапно ушло.
Он прикрыл глаза. Потом посмотрел на небо: оно всё ещё было предгрозовым, ненастным, однако кое-где в прорехах виднелись лоскутки весенне-синего цвета, и лучи солнца неустанно пытались пробиться сквозь слои тёмно-серых дождевых облаков.
«Не сдамся, — подумал Изуна. — Он изменился, это правда, да и я, видимо, тоже. Но это ещё не значит, что между нами всё кончено».
Он стиснул руку в кулак и пошёл по направлению к Академии.
Особого смысла идти туда уже не было — наверняка его не дождались, но он чувствовал, что если сейчас просто вернуться домой, то вся его появившаяся внезапно решимость не будет ничего стоить.
Когда он подошёл к аудитории, то оказалось, что оттуда доносятся голоса.
Так всё-таки дождались?!
Его снова охватил страх.
Как он объяснит им своё почти полуторачасовое опоздание?.. Хорошее же впечатление он произведёт на сенсея…
Изуна помедлил; вспомнил про протектор, достал его из рюкзака и повязал на лоб. Подумал: наверняка криво, оглянулся в поисках зеркала. Понял, что пытается просто потянуть время, и решительно толкнул дверь.
Первым делом взгляд выхватил Мидори, оживлённо болтавшую с рыжеволосым пареньком — видимо, тем самым третьим членом их команды.
А уж потом…
Светлые волосы, карие глаза, короткое платье, открывавшее стройные ноги.
— Мы тебя заждались, Изу.
«А она-то что здесь делает?!»
У него появилось нехорошее подозрение — и через секунду оно подтвердилось.
— Мы с тобой, правда, знакомы, но уж позволь представиться официально — Сайто Изуми. Хокаге разрешил мне взять в этом году команду генинов.
«Нет...»
Нет, только не это, подумал Изуна и закрыл глаза.
Конец 1-й части.
TBC
-
-
27.08.2009 в 10:29-
-
27.08.2009 в 10:43Я очень рада))
-
-
06.09.2009 в 19:46правда НаруХина и СасуСаку меня убили, но да ладно.но, честно, лучше б это было "Красное и Белое". Ну, дописанное хотя бы. =))
-
-
06.09.2009 в 19:51Ну, дописанное хотя бы. =))
Не очень понимаю, к чему относится это "хотя бы".
А по поводу "Красного и белого" я уже неоднократно высказывалась.
-
-
06.09.2009 в 19:55И очень жаль все-таки.
Не очень понимаю, к чему относится это "хотя бы".
Не очень понимаю, зачем к словам придираться.
-
-
21.04.2010 в 20:05-
-
21.04.2010 в 21:17Спасибо