Автор: Mokushiroku
Бета: Essy Ergana
Персонажи (Пейринг): Саске, Сакура, Наруто, Хината и их дети, переживающие кризис взросления.
Рейтинг: PG
Жанр: ангст, семейная драма, романс, повседневность.
Состояние: в процессе.
Дисклеймер: старшее поколение принадлежит Кишимото.
Предупреждение: гет и слэш (в дальнейшем), ОМП и ОЖП, возможный ООС.
Примечание: концепция стырена из данного фика, однако это не продолжение, и характеры здесь немного (а в некоторых случаях и много) другие.
От автора:
Детей Саске и Наруто зовут Изуна, Мадара, Хаширама и Тобирама соответственно. Да, это дань прихоти автора, который никак не может расстаться с полюбившимися ему Основателями, но не хочет писать АУшку или смириться с возможными расхождениями с каноном.
Главы 1 и 2
Главы 3, 4 и 5
3.
Изуна проснулся гораздо раньше будильника; за окном серело унылое предрассветное небо — и это напомнило ему то утро, когда он провожал братьев (брата и обоих Узумаки, поправился он мысленно) в Страну Молний. Теперь Мадара никуда не собирался — спал в своей постели, ворочаясь с боку на бок, и от этого, почти против воли, было спокойно и уютно, и в то же время — ещё горче.
С того самого дня, когда они вернулись (когда мой мир рухнул), прошла уже почти неделя, и Изуна успел многое передумать за эти дни.
Его первоначального порыва «Я больше не маленький!» хватило ненамного дольше, чем желания прибраться в комнате, закончившегося грудой вываленных на пол тетрадей, которую потом пришлось убирать Сакуре. Он закатил истерику матери, сделал запись в дневнике, и решил, что станет другим человеком — спокойным, хладнокровным и жестоким. Ну, как отец, например.
Это придало ему сил примерно до вечера. Морально подготовившись к приходу брата, он не стал, как обычно, забираться к нему в кровать, расспрашивать о событиях прошедшего дня и болтать о своих впечатлениях — хотя один владыка подземного мира знает, каких усилий ему стоило не сделать ещё одну отчаянную попытку проверить: а, может быть, всё снова станет, как прежде?..
Однако Мадара даже не заметил каких-то изменений в его поведении, лёг спать, и вновь нахлынувшее на Изуну отчаяние было ещё сильнее прежнего, кое-как скомканного и трансформированного в решимость что-то доказать окружающим.
Мир рухнул во второй раз, и других способов справиться с почти физически разрывавшей его болью, Изуна не знал.
Разве что — умереть.
Он подумал: умру, и последующие три дня ничего не ел, с тайной гордостью отмечая изменения в собственном организме — в глазах периодически темнело, сердце начинало стучать слишком часто, колени подгибались, а голова становилась удивительно лёгкой.
Скоро конец, думал Изуна, лёжа в постели и уставившись в потолок. Неизвестно почему залетевшая в голову мысль: «А как же выпускные экзамены?» была яростно отвергнута, и он снова попытался настроить себя на трагический лад: представил, как Хаширама гуляет с этой своей… Изуми по Конохе («Великолепный вид открывается отсюда, не правда ли?»), не зная, что всего лишь через несколько часов ему принесут печальное известие. На следующий день он оденет чёрное и придёт на его похороны…
Он ведь придёт?..
К глазам подступили слёзы.
Изуна неожиданно вспомнил игру, в которую они любили играть с братьями: угадай мысли друг друга.
«Вам не уйти от моего всезнающего взгляда! Сейчас я просканирую ваш мозг!», — кричал Тобирама, взгромоздившись на табуретку и активируя бьякуган.
Дальше он приписывал каждому из них такие мысли, что все трое валились на пол от хохота.
А вот Хаширама угадывал его мысли по-настоящему.
Стоя перед ним на коленях, он клал ему руки на плечи и заглядывал в лицо. Глаза у него были синие-синие, как васильковое поле, и Изуна неизменно начинал представлять себе, как падает в эти васильки и раскидывается на траве, глядя в такое же ясно-синее небо. Он улыбался и жмурился от удовольствия, и Хаширама небольно его пихал.
— Эй! Мы, кажется, в игру играем? Научи меня читать твои мысли.
Изуна старался.
Кривил губы, хмурился, прикрывал глаза.
«Не хочу завтра в дурацкую Академию».
— Шесть пар, последняя — история образования скрытых селений? Прогуляешь, Ирука-сенсей добрый.
…Чуть сдвигал брови, опускал уголки рта, смотрел на Хашираму с беззвучной жалобой во взгляде.
«Больно».
— Где? — спрашивал тот.
Изуна смеялся («Найди сам»), и Хаширама заворачивал ему рукава, отгибал ворот, приподнимал футболку — искал царапину. Увидев её, он качал головой.
— Врёшь ты всё, не больно тебе.
— Откуда ты знаешь?
— Чувствую.
И Изуна в это верил.
Может ли быть, что всё это закончилось? Что сейчас он не чувствует его боли, его отчаяния, его тоски? Или всё-таки… ну хотя бы где-то, на заднем плане, не совсем понимая, что это за странное ощущение…
Он вытягивался на кровати, прикусив губу, и безжалостно давил в себе эту надежду, слишком призрачную, чтобы оказаться реальностью, и слишком жаркую, слишком живую, чтобы позволить ему найти утешение в ожидании смерти.
Нет, никто ничего не чувствует, ни Хаширама, ни Тобирама.
Даже брат, который видит его каждый вечер, и тот не замечает.
Зато заметила мать и на третий день, когда он еле спустился по лестнице, чуть ли не насильно потащила его к столу. Изуна сначала отнекивался, однако потом запах тушёных с рисом овощей внезапно показался ему самым прекрасным, самым волшебным, самым удивительным в мире ароматом, слаще которого просто ничего нет, и все остальные проблемы отступили на второй план. Он жадно набросился на еду, съел три порции и почувствовал, как поднимается настроение.
На какое-то короткое время он почувствовал в себе силы начать жизнь заново, а потом его затошнило, и желудок, непривыкший к подобным над собой издевательствам, вернул пищу обратно.
Вот только это не отменяло того факта, что планы свести счёты с жизнью и тихо угаснуть от недоедания потерпели позорное фиаско.
Мир рухнул в третий раз.
На следующий день Изуна попытался забыть о вчерашней неудаче: в конце концов, его всё равно вывернуло наизнанку, так что, можно считать, ничего не ел вовсе, как собирался раньше. Он пропустил завтрак и ходил с затравленным видом всё утро, отыскивая в себе признаки близящейся кончины, однако какое-то дурацкое ощущение фальши, появившееся после вчерашнего, не позволяло ему почувствовать себя в достаточной мере несчастным. И от этого было только хуже.
Отец пришёл неожиданно рано, и, увидев на столе букет алых роз, Изуна внезапно вспомнил: «У мамы же сегодня день рождения!»
На мгновение ему стало очень стыдно, но он сказал себе: я же собираюсь умереть. Организм, измученный чертырёхдневной голодовкой, повёл себя в соответствии с этой мыслью, и Изуна едва не свалился в обморок на глазах у родителей — однако ощущение фальши только усилилось.
В коридоре он столкнулся с братом, и тот поинтересовался, отчего он выглядит как бледная тень.
«Наконец-то!» — вспыхнуло в голове у Изуны, и тут он понял, что ждал именно этого вопроса — а вовсе не реального окончания срока своего пребывания в этом мире.
Несколько минут спустя, когда у него в руках взорвался забытый Тобирамой свиток и он жутко испугался, что ослепнет, до него дошло окончательно:
«Я не хочу умирать.
Совсем не хочу».
Потом отец на его глазах повалил Мадару на пол и схватил за волосы, и это тоже было страшно; Изуна чувствовал, что каким-то образом сам в этом замешан и виноват, но не понимал, что такого сделал — и что сделал его брат. Тот ведь всего лишь зашёл в комнату, услышав грохот…
А ещё он никак не ожидал от отца, всегда холодного и сдержанного, подобной вспышки.
Отец…
«У меня ведь и родители есть, — думал он со смешанным чувством стыда и печальной радости, лёжа в постели Саске с тёмной повязкой на глазах. — Не только братья».
И эти родители его любили.
А он даже маму с днём рождения не поздравил…
Позже, когда отец неожиданно вытер ему кровь со щеки и почти что погладил по волосам, Изуна понял, что страдал как-то отвлечённо, абстрактно, а на деле ему не хватало таких вот простых вещей: прикосновений, объятий. Раньше мама всегда его обнимала и целовала, да и Хаширама с Тобирамой вечно тискали — брат любил щекотать — однако теперь он решил, что слишком взрослый для того, чтобы обниматься с матерью, а братья… Видимо, братья решили то же самое, только в отношении его самого.
Пытаться получить от отца ласку, по которой он истосковался, казалось сумасшествием. Тот никогда не был слишком строг по отношению к младшему сыну и ругал, в основном, Мадару, однако Изуна всё равно немного его побаивался и уж точно никогда бы не решился даже просто взять его за руку.
Однако сейчас он рискнул — положил голову к нему на колени и замер, ожидая реакции.
Вот сейчас отец посмотрит на него холодным, безразличным взглядом (как Хаширама), оттолкнёт и прикажет идти к себе в комнату…
Он поймал себя на том, что практически хочет подобного варианта развития событий — чтобы снова почувствовать себя самым несчастным, чтобы мир рухнул в очередной раз, чтобы с горечью понять, что и эта последняя мысль («Родители меня любят») тоже оказалась ошибкой. Чтобы насладиться своими страданиями — чем он и занимался все последние дни.
Однако отец его не оттолкнул, и ему стало стыдно.
Отец сказал ему, что поссорился с Наруто-саном, потому что у них были разные цели в жизни, и Изуна подумал: «Но у меня-то в жизни никакой цели нет».
А у братьев?.. У них какие цели?
Он понятия не имел. Он не знал о них ни-че-го; только то, что ему хотелось быть вместе с ними и играть, как прежде. А о том, чего хотелось им самим, он не задумывался.
Это открытие принесло новую боль, но боль другую — не такую, какой можно было гордиться, воображая себя несчастным и всеми отвергнутым. Эта боль принесла желание что-то сделать. Измениться…
Отец отнёс его обратно на руках и Изуна, прижимаясь к нему, чувствовал, как внутри у него разливается какое-то новое чувство — тёплое, но не горячее, и переполняющее его через край. Ему хотелось как-то это выразить: сказать отцу, что он любит его, и матери тоже, и каждому из братьев… даже Хашираме, хотя на него Изуна был обижен особенно сильно (как ты смел не почувствовать мою боль?!), и при мысли о нём его охватывал странный холод.
Ободрённый разговором с отцом, он спустился вниз и поздравил маму с днём рождения. Она очень обрадовалась, и его снова накрыло волной мучительного стыда, но вместе с тем и смущённой радости. Они вдвоём убрали осколки вазы, поставили цветы в какую-то пластиковую бутылку и поужинали — на этот раз Изуна помнил свою вчерашнюю ошибку и не стал есть слишком много, так что последствий в виде тошноты удалось избежать.
Он хотел поговорить и с Мадарой, однако тот успел куда-то уйти, и Изуна решил не ложиться спать, пока его не дождётся. Он хотел сказать ему: «Прости меня, я ничего о тебе не знаю. Но я хочу узнать! И очень по тебе скучаю…» и поминутно выглядывал в окно, надеясь увидеть брата в саду.
Ближе к одиннадцати охватившее его радостное нетерпение слегка поутихло и сменилось тоскливым ожиданием.
В двенадцать Мадара вернулся, недовольный и раздражённый. Он швырнул рюкзак на пол, сразу же погасил свет, лёг, не раздеваясь, в постель и моментально заснул.
Изуна вздохнул.
Радужным надеждам на то, что всё легко исправить, просто признав, что ты и сам в чём-то виноват и пообещав себе измениться, пришёл конец.
Наутро он вспомнил разбитую вазу, осколки тонкого, дымчато-лилового хрусталя, рассыпавшиеся по полу. Точно так же раскололось и его воображаемое единство с братьями — раскололось на сотни, тысячи воспоминаний, по-прежнему причинявших нестерпимую боль, но…
Вазу выкинули, а цветы красиво смотрелись и в простой бутылке.
А у него ещё есть родители.
И через несколько дней будет команда…
Кстати, о команде — экзамены. Уже завтра, между прочим.
Изуна похолодел. Он ведь пообещал отцу, что сдаст, он не может взять и провалить всё теперь! Столько дней потрачено впустую… Покосившись на спящего брата, он выбрался из-под одеяла, оделся и выскользнул из комнаты.
В доме было светло и тихо, и он постоял несколько минут на лестнице, прислушиваясь к этой тишине и остро ощущая собственное одиночество, светло-горькое, как осенний рассвет. Из комнаты Сакуры раздался вскрик, и Изуна вздрогнул. Он сделал было шаг к её дверям — а потом услышал ещё один стон, и ещё, и до него дошло, что происходит.
Краска бросилась ему в лицо.
Вопреки представлениям Тобирамы («Да он всё равно ничего не понимает»), Изуна прекрасно знал о том, что случается между мужчиной и женщиной в спальне — да и как об этом не знать, если младший Узумаки то и дело отпускал на эту тему шуточки? — однако думать о своих родителях, занимающихся этим, было…
Нет, об этом просто НЕЛЬЗЯ было думать.
Он спустился по лестнице на цыпочках, опасаясь лишний раз вздохнуть. Если родители узнают, что он слышал, как они… Ох. Нет, тогда ему точно придётся покончить жизнь самоубийством, потому что пережить такой стыд невозможно — а умирать ему уже, вроде как, не очень-то и хотелось.
Раздвинув с величайшей осторожностью двери и выбравшись на улицу, Изуна вздохнул с облегчением. Он прошёлся по саду — ещё не рассвело, однако небо было молочно-белым, и где-то далеко на горизонте край его, соприкасающийся с землёй, окрасился нежно-розовым. В воздухе пахло росой и свежестью; ветра не было, и деревья и кусты, замерев в причудливых позах, как будто смотрели на него, добродушно, но немного свысока.
Изуна подошёл к клумбе, дотронулся рукой до плотно сжатого бутона — и тут внезапно на него накатило то самое странное ощущение, которое он испытывал по утрам предыдущие полгода. Волнующее предчувствие чего-то неизвестного.
Сердце у него часто забилось; ему захотелось выгнуться, вытянуться на траве, как-то унять охватившую его дрожь и в то же время ощущать её как можно дольше.
Изуна разозлился на себя.
Какое, к чёрту, предчувствие?
Не будет никаких миссий вчетвером с братьями, никаких приключений, никаких опасностей… что он там ещё себе воображал? Будут экзамены, к которым он совершенно не готов, будут напарники, с которыми ему не хочется общаться, будут задания полоть огороды и ловить сбежавших кошек.
Когда-нибудь, конечно, начнутся миссии класса «С», и «B», и даже «А», но…
Он внезапно подумал: а хочет ли он этого вообще? Хочет ли быть шиноби?
Раньше он о другом пути и не задумывался — исключительно потому, что не видел себя отдельно от братьев. Однако теперь их дороги разошлись, и сама по себе перспектива провести полжизни в миссиях его не слишком-то привлекала.
К тому же, вряд ли у него что-то получится. Успеваемость в Академии, которую удалось подтянуть — это одно, а реальная практика — совсем другое. У него даже шаринган ещё не открылся…
Впрочем, экзамены всё-таки предстояло сдать.
Вздохнув, Изуна обошёл дом и отправился на тренировочные площадки. Там он позанимался немного техникой клонирования, потом достал из сумки кунаи и шурикены и прикрепил мишени.
В тот единственный год, когда они все четверо ещё учились в Академии (Хаширама — последний год, Изуна — первый), они часто тренировались вместе. Тобирама довольно быстро придумал, как разнообразить скучные упражнения: каждый из них писал на листочках бумаги желания, их перемешивали и прикрепляли к труднодоступным мишеням. Тот, кто первым попадал шурикенам в листок, соответственно, получал и «право» на выполнение желания, даже если желание было не его. Делалось это, конечно, больше для смеха — было забавно, когда Мадаре попадалось Тобирамино «найти, где отец спрятал последнюю книгу серии «Приди, приди, рай»», а Изуне — «стать Хокаге» Хаширамы.
Он невольно улыбнулся, вспоминая те времена. Тогда ещё у Хаширамы были короткие волосы, он был почти таким же непоседливым, как его брат, часто смеялся и объявлял каждому встречному о том, что станет Хокаге. Никто, в общем, особо и не сомневался: способности у него были просто феноменальные — он учил технику за техникой, комбинировал их, придумывал новые. Его отец смеялся и говорил: будь у тебя ещё и бьякуган, тебя бы можно прямо сейчас на моё место. Мадара подтрунивал над Тобирамой: не боишься остаться в тени брата? Тот только отмахивался и продолжал совершенствовать «секси-но-дзюцу», демонстрируя полнейшее безразличие ко всем остальным техникам, да и к учёбе в целом.
Хаширама любил при каждом удобном случае забираться на возвышение, усаживаясь на него, как на трон; когда его брат задумывал какую-нибудь очередную шалость, он милостиво говорил: «Хокаге разрешает тебе».
С возрастом он изменился — стал гораздо более сдержанным и серьёзным, и хотя по-прежнему любил командовать, делал это уже с позиции «по правилам положено так, и точка», а не как раньше: «Я, Хаширама Второй, приказываю тебе», отводя смеющиеся глаза. Изуне было всё равно: до тех пор, пока эти перемены не касались их отношений, он не обращал на них никакого внимания. До тех пор…
Он вздохнул и прикрепил очередную мишень. Под деревом в ящике обнаружились стопка отсыревшей чистой бумаги и карандаш: наследие тех прошедших лет и игры в «желания». Может быть, ему и сейчас загадать что-нибудь?..
Изуна вспомнил: раньше, если он в очередной раз ворчал на тему «не хочу завтра в Академию», братья уговаривали его потерпеть и обещали, что когда он её, наконец, закончит, то весь следующий день они будут водить его по Конохе и покупать ему всё, что он пожелает.
На него нахлынула тоска, тянущая и беспросветная, и он торопливо нацарапал карандашом на бумажке: «Хочу провести с ними весь день после экзаменов… И с Хаши тоже». Потом, поколебавшись, зачеркнул вторую фразу, прицепил листок к мишени и отошёл на несколько шагов назад.
И снова разозлился на себя.
Нет, Хаширама был прав: он ещё маленький, не вырос совершенно. Играть в эту глупую игру, верить, что это что-то значит… Да даже если бы значило: в тот день, когда они вернулись из Страны Молний, он был вместе с ними, но разве это что-то изменило в том, что теперь они чужие друг другу?
Он стукнул кулаком по дереву. А потом развернулся и увидел брата, подходящего со стороны дома.
— Ты чего так рано встал? — спросил тот не особенно дружелюбно.
— А ты?
В первую секунду у Изуны вспыхнула надежда, что Мадара, может быть, пришёл потренироваться вместе с ним, но его лицо и голос ясно говорили о том, что он был не слишком-то рад застать на площадках младшего брата. Поэтому Изуна отошёл и сказал:
— Я всё.
Мадара коротко кивнул и принялся перекладывать кунаи из сумки в карманы. Изуна хотел было уйти, но возвращаться в пустой дом — родители наверняка уже ушли на работу — и в пустую комнату так не хотелось, что он не выдержал, уселся на траву.
— Можно мне остаться?
— А в Академию ты не идёшь, что ли?
— У нас закончились занятия, завтра же экзамены.
Брат пожал плечами. Больше он не произнёс ни слова и, казалось, вообще забыл о существовании Изуны. Тот смотрел восхищённо на его техники, на молниеносное перемещение по площадке, на то, как точно он попадает кунаем в центр каждой мишени, даже скрытой, и думал, что сам так никогда не сможет. Впрочем, не то чтобы ему этого очень хотелось…
Когда Мадара остановился, чтобы передохнуть, Изуна поднял на него голову.
— Как ты думаешь, если я брошу всё после Академии… это будет очень плохо?
— То есть как это бросишь всё?
— Я не уверен, что хочу становиться шиноби.
Повисло молчание. Мадара смотрел на брата, не мигая. Потом произнёс, каким-то странным глухим голосом:
— А ты не думаешь, что отец будет против?
Изуна вспомнил вчерашний разговор с Саске, улыбнулся, покачал головой.
— Да нет, он поймёт. Знаешь, ты зря считаешь отца таким уж строгим, на самом деле он…
Дзинь!
Кунай пролетел в каком-то полусантиметре от него, разорвав рукав синей футболки, отскочил от железной перекладины заграждения и вонзился в ствол дерева. Изуна вздрогнул и вскочил на ноги.
— Да делай что хочешь, хоть из деревни сбеги, мне-то какая разница? — выдавил Мадара сквозь зубы и отвернулся. — Долго ты тут ещё сидеть собрался?!
— Я…
Изуна смотрел на него, растерянно хлопая глазами. Что он сделал? Что сказал не так?! Брат разозлился на то, что он не хочет быть шиноби?
— Ты, ты! Ты вообще ничего не понимаешь в техниках, так какого чёрта припёрся?!
Голос у него был настолько злой, что Изуна по-настоящему испугался. Так и не найдя, что ответить, он развернулся и пошёл к дому, ошарашенно глядя перед собой.
В дверях он столкнулся с родителями.
— Завтрак на столе, милый, — сказала Сакура. — Я не стала вас с братом звать, раз уж вы тренировались.
Она дотронулась до его разорванного рукава, покачала головой.
— Это кунаем, — машинально пояснил Изуна. — Мадара случайно…
— Мадара? У вас что, спарринг был?
В голосе у отца появились какие-то непривычные, опасно-вкрадчивые нотки.
— Да нет, он просто…
Изуна запнулся. Он понимал, что кунай Мадара в него швырнул не случайно, однако и мысли не допускал, что тот намеревался его поранить. Хотя бы потому, что если бы брат действительно хотел в него попасть, то он бы попал, в этом можно не сомневаться.
— Саске, тебе пора, — ненавязчиво поторопила Сакура. — Да и мне тоже. Опаздываем уже.
Тот окинул младшего сына долгим взглядом, а потом сделал то, чего не делал никогда раньше: потрепал Изуну по волосам перед тем, как выйти из дома.
***
«И тогда я подумал: видит ли кто-нибудь из окружающих мои истинные возможности? Замечает ли, какой силой я наделён? Нет».
Мадара снова и снова вспоминал эту фразу, которую взгляд его безошибочно выделил среди десятков других предложений, написанных расплывающимися фиолетовыми чернилами на пожелтевшей бумаге.
Сначала он не совсем понимал, зачем засунул чужой дневник себе в рюкзак вместо того, чтобы оставить его там, где нашёл, а потом подумал: из-за этой фразы.
Потому что это были его слова.
Есть ли кто-нибудь, кто ценит его способности?
Тобирама использовал собственный бьякуган, мощнейшее оружие, только для смеха и пошловатых забав вроде «Сейчас я скажу вам, какого цвета сегодня лифчик на Анко-сенсей». Любую миссию он воспринимал как новый повод для развлечения; Академию он вообще закончил только потому, что был сыном Хокаге — ну и благодаря природному таланту, надо полагать, тоже, не позволявшему ему опускаться в совсем уж двоечники; таланту, который он не ценил и не использовал. Ему свои-то способности были глубоко безразличны, что уж говорить о способностях лучшего друга.
Отец ни разу в жизни не похвалил его ни за хорошую отметку, ни за выученную новую технику, ни за успешно выполненную миссию, зато за каждый промах или ошибку ругал вволю.
Мать… Мадара однажды слышал, что в госпитале её уважают и даже побаиваются, но не особенно верил — дома она была обычной женщиной, занятой обычными женскими делами: стирка, уборка, приготовление пищи, «привет, милый», «иди завтракать, милый», «ты сегодня совсем поздно, дорогой». Что она могла понимать в техниках? Ничего.
Брат…
При мысли о брате он стиснул зубы.
Вот уж кому несправедливо достаётся всё, чего лишён он, Мадара — и без малейших усилий с его стороны. Глупый, наивный, только и знает, что улыбаться и болтать — и все его любят! Души в нём не чают, балуют, выполняют любые капризы.
Не хотел ходить в Академию, прогуливал половину занятий, был предпоследним с конца — пожалуйста! Отец и слова не сказал. Теперь вот решил, что не собирается быть шиноби, то есть, повиснет на шее у родителей до совершеннолетия — и снова никто ничего не скажет! Изуна ведь умеет так ласково улыбаться, так невинно хлопать ресницами, как же ему отказать!
Ярость поднималась в нём чёрной волной, колотилась в висках, искала выхода.
Он-то думал, что сегодня утром брат остался на площадках посмотреть, как он тренируется, старался ещё — для кого?! Для этого беспомощного ребёнка, которому в июле будет тринадцать, а по поведению и девяти не дашь?! — а тот всё это время вынашивал гениальную идею: а не бросить ли ему всё после Академии?
— Ненавижу, — наконец, позволил он себе давно просившуюся мысль, и по всему телу прокатилось яростное, опустошающее облегчение. — Ненавижу его!
Он дошёл, не разбирая дороги, до дома, в котором была расположена штаб-квартира их команды, взбежал по лестнице на четвёртый этаж, перепрыгивая через две ступеньки, пинком распахнул дверь.
В комнате было светло и тихо; сквозь приоткрытое окно врывался лёгкий ветер, однако бумаги на столе не разлетались: все они были тщательно рассортированы, уложены в аккуратные стопки и придавлены папье-маше.
Хаширама, читавший какой-то отчёт, поднял голову и пристально посмотрел на Мадару сквозь стёкла очков.
О, так Узумаки теперь ещё и очки стал носить? Чтобы подчеркнуть, какой он, в отличие от них, взрослый, умный и рассудительный, надо полагать?
Как же это он забыл про Хашираму.
Вот уж кто мог бы оценить его способности — если бы захотел. Наш гений, наша надежда, наш будущий Хокаге, любая техника даётся слёту, такое творческое мышление, умеет комбинировать несовместимые элементы, Катон и Суитон в одном дзюцу, жалко только, что бьякугана нет — а не то была бы живая легенда.
Вот уж кому бы признать Учиху Мадару своим достойным соперником. Так ведь нет же: если раньше они хотя бы тренировались вместе, то последние полтора года куда там — чтобы Хаширама Великий снизошёл до спарринга с каким-то Учихой? У него ведь цели глобальные, и спарринги, видимо, только с S-джонинами, да с отцом-Хокаге!
— Держи, — выдавил Мадара сквозь зубы и швырнул ему кошелёк.
— Что это? — Хаширама приподнял тонкую бровь.
— Оплата за вчерашнюю миссию с кошкой, Узумаки-сенсей!
Тот пожал плечами.
— Оставил бы себе.
Это окончательно разъярило Мадару.
— Да что ты?! Хаширама-сама настолько велик, что не считает возможным для себя принимать жалкие гроши, полученные за задание «D» класса? — голос его сочился ядом.
Хаширама отложил отчёт, встал, поправил очки. Сказал:
— Успокойся.
Мадара дрожал от бешенства. Надо же, какой аккуратный: волосы собраны в хвост, на белоснежной футболке ни пятнышка, в комнате идеальный порядок… Дорого бы он отдал, чтобы врезать по этой смазливой физиономии, выбить из Хаширамы ощущение собственного превосходства!
— Так успокой меня! — прорычал он, подскочив к столу и одним движением смахнув с него все аккуратно разложенные бумаги.
Отчёты, свитки, документы полетели Хашираме под ноги. Тот вздрогнул, однако самообладания не потерял. Правда, ярко-голубые глаза потемнели, отметил Мадара со злым удовлетворением — значит, ему нелегко сдерживаться, не такой уж он и железный, этот Хаширама-сама!
Шаринган его активировался сам собой; он обнаружил это, только заметив красноватый оттенок, который приобрели тени на полу.
Хаширама отвернулся, рука его сжалась в кулак.
— Я не буду с тобой драться.
— Почему?! Какого чёрта ты повторяешь это последние полтора года, я что, хуже всех в этой деревне?! Или ты — лучше всех?!
На этот раз рука у Хаширамы явно задрожала.
— Мне просто некогда заниматься такой ерундой, как бессмысленные спарринги!
— Надо же, какой занятой! А может, ты просто боишься? Боишься потерять свой статус самого гениального шиноби в Конохе? Боишься, что все скажут — ну надо же, мы-то думали, что Узумаки Хаширама непобедим, а он на самом деле прикрывает вознёй с бумажками свой страх проиграть какому-то там Учихе?!
Хаширама повернулся, снял очки, положил их на стол.
Синие глаза его казались холоднее, чем лёд.
— Пошли, — коротко сказал он.
Ха!
Удовлетворённость первой победой — он всё-таки добился своего! — немного успокоила Мадару, но он чувствовал, что злость нужна ему, чтобы одержать верх в этом спарринге, и старался распалить в себе ярость, вспоминая все обиды, которые Хаширама вольно или невольно нанёс ему за годы дружбы.
Дружбы…
Нет, к чёрту! Подумай о кошке, о кошке, которую он заставил ловить, мать твою!
Вместе они вышли на улицу, встали друг напротив друга. На противоположной стороне улице показался Тобирама, заметил происходящее, остановился, присвистнул.
— Я не собираюсь тратить на тебя чакру, — сообщил Хаширама невыносимо спокойным голосом. — Так что наводи гендзюцу, я буду сопротивляться.
Не собирается тратить на него чакру?!
Удар попал точно в цель.
Ну держись, ублюдок Узумаки, я-то, в отличие от тебя, буду драться в полную силу!
Он не позволил ему ни подготовиться, ни собраться, напал без предупреждения, вложив в иллюзию, создаваемую шаринганом, всю свою ярость, всю обиду — не только на Хашираму, но и на отца, на брата, на всех.
«Это нехорошая техника, — говорил сенсей. — Не стоит применять её в тренировочных поединках — только в действительно опасной ситуации, когда перед тобой враг. Против товарища нельзя использовать его же собственные страхи, комплексы, всё то, что таится в глубине его подсознания. Потом он вам этого не простит».
Плевать! Узумаки это заслужил!
К тому же, какие комплексы, какие страхи?! Это же Хаширама-сама, бесстрашный и непобедимый!
Мадара подходил всё ближе, удерживая гендзюцу и с удовлетворением отмечая, как распахнулись синие глаза его противника, как расширились зрачки, окрашивая радужку в чернильно-чёрный цвет, как потекла по шее Узумаки струйка пота.
Видишь?! Видишь?! Твоя сила воли ничего не стоит против возможностей моего шарингана!
Перед глазами вспыхнули алые точки, красноватые тени от домов и деревьев заплясали по мостовой, ярость накатывала волна за волной — слепая, обжигающая, сладкая. Шаринган словно жил своей жизнью, питаясь его злобой — усилий для того, чтобы поддерживать гендзюцу, больше не требовалось, и тело было наполнено удивительной легкостью.
В следующий раз не будешь посылать меня ловить кошек!
— Ну как?! Тебе нравится в аду, Хаширама-сама?!
— Я… — прохрипел тот и через силу сложил руки в печати.
Мадару захлестнула торжествующая радость: кто там говорил, что не собирается тратить на него чакру?!
Он плюнул на гендзюцу, выхватил из сумки кунай и замахнулся. Утром… утром так хотелось швырнуть его в брата… и он… это сделал…
Глаза заволок туман; кажется, он всё-таки попал в Узумаки кунаем, потому что увидел сквозь пелену, как потекла кровь по его белому, словно мел, лицу, и как кто-то схватил Хашираму за руки, не позволяя ему сложить печати… кажется, его отец, Наруто-сан — или как там его имя?.. совсем вылетело из головы…
— Он полтора года отказывает мне в спаррингах, — услышал Мадара чей-то слабый, потерянный голос. — Он… считает, что я слишком слаб, чтобы драться с ним…
— Это я. Я запретил ему. Ты слышишь?
Чьи-то руки встряхнули его за плечи; он поднял голову — с трудом, как будто она была каменной — и увидел прямо перед собой ярко-синие глаза Хаширамы, но на чужом, взрослом, искажённом болью лице.
Губы на этом лице тихо выговорили какое-то слово, знакомое слово — слово, отдавшееся гулким ударом сердца.
…и это слово было…
«Саске».
Мадара рухнул со стоном на мостовую, прижимая к лицу руки.
Через несколько минут боль в висках и глазах прошла; он вытер текущие по щекам слёзы и осмотрелся. Хокаге по-прежнему стоял перед ним, и Мадара вдруг вспомнил его последние слова.
— Вы запретили ему?.. — повторил он бесцветным голосом.
— Да, — подтвердил Наруто.
Он протянул Мадаре руку, и тот, схватившись за неё, поднялся на ноги. Колени у него подгибались; впрочем, вид у Хаширамы был не лучше — тот стоял, прислонившись к дереву, и его колотила крупная дрожь; по щеке, рассечённой кунаем, текла кровь.
— Ну и дела, — сказал Тобирама не очень уверенным голосом, подходя ближе.
Наруто повернулся к нему.
— Мне бы следовало хорошенько вмазать тебе за то, что ты стоял и смотрел, как они убивают друг друга, — сказал он спокойно. — Но я лучше оставлю это на твоей совести.
— Убивают?.. — повторил Тобирама изумлённо. — Но я…
Он замолчал, пристыженно опустив голову.
Мадара сделал несколько шагов вперёд; остановился, передохнул, потом подошёл к Хашираме, чей прежний аккуратный вид претерпел серьёзные изменения: тёмные волосы растрепались и прилипли к щекам, белая футболка была заляпана кровью, руки дрожали.
— Ты… как? — неуверенно спросил Мадара.
Хаширама поднял на него глаза, очень светлые, словно выжженные шаринганом добела, однако ничего не сказал.
«Против товарища нельзя использовать его же собственные страхи, комплексы, всё то, что таится в глубине его подсознания. Потом он вам этого не простит».
— Хаши, я…
Наверное, ему бы следовало извиниться, но… чёрт побери, неужели он один в этом виноват?! Хаширама тоже хорош, мог бы сказать, что отец ему запрещает. Кроме того, этим не оправдаешь того, что все последние месяцы он ведёт себя, как напыщенный индюк. И вчерашняя кошка…
— Я… — внезапно через силу сказал Хаширама, и губы его искривила злая усмешка. — Я прощаю тебя, Учиха.
Мадара вздрогнул.
Отомстил, ублюдок…
Впрочем, на то, чтобы по-настоящему разозлиться, у него просто-напросто не хватало сил.
Наруто подошёл к ним, посмотрел на сына долгим внимательным взглядом.
— Отец… — пробормотал Хаширама, опустив голову. — Прости… те…
Хокаге положил одну руку на его плечо, вторую — на плечо Мадары. Так они простояли несколько минут, а потом он чуть подтолкнул Учиху в сторону младшего сына.
— Под твою ответственность, — сказал он Тобираме. — Я всё-таки надеюсь, что она в тебе рано или поздно проснётся.
Тот угрюмо кивнул и подхватил Мадару под локоть.
Вместе они поднялись на четвёртый этаж. Учиха рухнул на диван, обвёл утомлённым взглядом комнату и разлетевшиеся по полу бумаги, которые он полчаса назад смахнул со стола.
Тобирама достал из холодильника пиво, сел рядом, влил в Мадару глоток чуть ли насильно.
— Дай я посплю, а, — вяло сказал тот, растянувшись на диване.
— Но отец же сказал, что ты под моей ответственностью.
— Да не убегу я никуда.
— Хм.
Чтобы убедить его, Мадара повернулся на бок, положил под голову локоть, закрыл глаза и притворился спящим. Тобирама какое-то время посидел возле него, потом походил по комнате и, наконец, вышел. Мадара чуть усмехнулся: он прекрасно знал, что сидеть долгое время на одном месте, да ещё и молча, для младшего Узумаки было смерти подобно.
Он уселся на диван, скрестив ноги, поднял брошенный на пол рюкзак и, чуть помедлив, вытащил из него стопку найденных вчера под храмом листков.
Первое же выхваченное наугад предложение повергло его в дрожь.
«Брат казался мне глупым и никчёмным; жизнь его, лежавшая на одной чаше весов, была бессмысленной, как жизнь мотылька, который только и умеет, что красиво порхать, но в итоге неминуемого гибнет в пламени первой же свечи, которая ему попадается. Так почему бы не мне стать этой самой свечой, подумал я, раз уж судьба его всё равно предопределена? Ведь на другой чаше весов были сила и свобода, власть и могущество, даваемые Мангекьо Шаринганом. Всё, что мне требовалось, чтобы получить то, о чём я мечтал наяву и во сне, — это отобрать у моего брата его красивые глупые глаза.
Не я первый, не я последний, думал я.
Великий Учиха Мадара тоже когда-то принимал это решение, и выбор оказался не в пользу его младшего брата. Он обагрил руки его кровью, он вырвал глаза из его глазниц и забрал их себе, однако он добился неслыханной силы и подчинил себе половину мира. И это правильно, думал я, потому что любое достижение требует жертвы, и чем выше ты хочешь подняться, тем бόльшая жертва должна быть заложена в основание твоих будущих побед».
Не чувствуя собственных рук, Мадара положил листок, который читал, обратно в обложку, и вытащил из середины стопки другой.
«…Он так кричал, что я боялся: услышат соседи. Впрочем, я подготовился к этому: брату всегда нравились страшные истории, и мне не составило большого труда уговорить его спуститься в подвал. Он очень обрадовался, бедный; обычно я игнорировал его просьбы поиграть с ним. Он взял с собой игрушку, плюшевого котёнка; когда всё произошло, и у него уже не было возможности ни плакать, ни кричать — он сорвал голос — брат просил отдать ему этого котёнка, чтобы ему не было так страшно в темноте. Мне было жалко его, я сам чуть не плакал, но всё время держал в голове: чем выше хочешь подняться, тем больше должна быть жертва. Поэтому я забрал его котёнка, поднялся наверх и запер дверь в подвал на засов. Дверь была плотной, тяжёлой и хорошо заглушала его крики, но, приникнув к ней ухом, я всё-таки расслышал его слабый голос. Он кричал, что любит меня».
Комната поплыла перед глазами Мадыры.
Он медленно выпрямился и взял из стопки последний листок.
«…но сейчас, много лет спустя, я понимаю, что все эти слова про власть и могущество, были ложью самому себе, а в действительности я всего лишь ненавидел моего брата. Ненавидел и завидовал ему».
Дневник выпал у него из рук, и ворвавшийся в окно ветер разметал его листы по комнате, перемешав их с бумагами Хаширамы.
4.
Экзамены Изуна, к собственному удивлению, сдал, и даже не с худшим результатом. После того, как им объявили результаты, оказалось, что по каким-то техническим причинам распределение в команды, которое должно было произойти на следующий день, переносится на сегодня, и внутренний голос шепнул:
«Если ты хочешь отказаться от дальнейшего обучения, то сейчас самое время».
Изуна растерялся.
Он рассчитывал, что у него будут, как минимум, сутки на то, чтобы принять это непростое решение; хотел поговорить с матерью, возможно, с отцом… с Мадарой. Понять, действительно ли тот хотел, чтобы брат пошёл по его пути, или разозлился на что-то другое.
Однако время уходило катастрофически быстро, а Изуна только беспокойно ёрзал на месте и не мог понять, что ему делать дальше.
Он думал, думал… и дождался того, что объявили состав команды номер пять: Учиха Изуна, Урукава Мидори, Такахаши Наоки.
«Эх ты. Даже решение вовремя принять не можешь, — укоризненно сказал внутренний голос. — Плывёшь по течению».
Изуна понуро посмотрел на соседку, однако та, в отличие от него, вся прямо светилась.
— Я рада, что мы в одной команде, — сказала она и покраснела.
«Команда — это вторая семья», — напомнил себе Изуна.
— Угу. Я тоже, — сказал он и почувствовал, что вышло не очень убедительно.
Впрочем, лучше уж Мидори, с которой он хотя бы иногда разговаривал, чем кто-то другой. В семье и с братьями Изуна всегда был общительным и весёлым, однако чужих людей, в том числе, одноклассников, побаивался и не умел найти с ними общий язык. Все эти годы он не слишком страдал от своей застенчивости: у него были братья и мир, который он придумал для них четверых, безопасный и светлый, а остальное не имело значения.
Однако теперь…
После объявления состава его команды вокруг поднялся шёпот, и Изуна почувствовал себя неуютно, понимая, что говорят о нём. Пытаются вспомнить, кто такой Учиха Изуна? Спрашивают друг друга: он что, учился с нами все эти годы? Смеются над шрамом на его щеке?
Он вздрогнул. Поразительно, насколько легко и комфортно ему жилось раньше, когда он знал, что за спиной у него стоят братья. Он не обращал внимания ни на косые взгляды, ни на насмешки, ему было всё равно, что о нём подумают. Для него существовали только они трое, и он даже предположить не мог, что когда-нибудь это изменится.
— Мне нужно домой пораньше, — шепнула ему Мидори. — Родители обещали взять меня в город, если я успешно сдам экзамены.
Изуна кивнул, однако когда она ушла, он почувствовал себя совсем одиноким и беззащитным. Хуже всего стало, когда учитель объявил, что ему нужно отлучиться на несколько минут, и вышел из аудитории: в классе сразу же поднялись болтовня, веселье, шумный смех. Раньше Изуна только и ждал таких моментов, чтобы сбежать с занятия, однако теперь он вынужден был остаться и сидел, опустив голову и вздрагивая от очередного взрыва хохота у себя за спиной.
Он не знал, как ему себя вести — делать вид, что происходящее в классе его не волнует? Но тогда его сочтут заносчивым и гордым, а он же решил наладить общение с одноклассниками. Вступить в беседу, сказать что-нибудь остроумное? Он закусил губу, пытаясь придумать реплику, однако в голову, хоть убей, никаких шуток не приходило («Я не Тобирама», — с грустью подумал Изуна). К тому же, он боялся, что ляпнет какую-нибудь фразу, а она не покажется никому смешной.
Он попробовал было поднять голову, посмотреть на одноклассников с интересом, улыбнуться паре шуток, но этого никто не заметил.
Хоть бы учитель поскорее вернулся, подумал Изуна с тоской.
За его парту внезапно подсели двое мальчишек и принялись оживлённо обсуждать возможную кандидатуру сенсея своей команды.
— Я хочу, чтобы это был Копирующий Ниндзя Какаши! — заявил первый.
Изуна поднял голову. Из разговоров родителей он знал, что в этом году Хатаке Какаши не собирается брать себе команду генинов — это был его шанс завязать разговор.
— Я слышал, что… — взволнованно начал он, однако приятели продолжали разговаривать между собой и не обратили на него никакого внимания.
Он быстро опустил голову, изо всех сил надеясь, что никто не заметил этой неуклюжей попытки встрять в беседу, однако на его слова уже обернулась какая-то девочка, и Изуна мучительно покраснел, чувствуя себя полнейшим идиотом.
К счастью, в этот момент вернулся учитель.
— Завтра в девять вы должны быть здесь, чтобы познакомиться со своим сенсеем, — сказал он. — А на сегодня все свободны.
Изуна вздохнул с облегчением.
Встречи с сенсеем он боялся не так сильно, как общения с одноклассниками. Сенсей — взрослый человек, его внимание не придётся привлекать пытаясь сказать что-нибудь остроумное. Да и в команде всего три человека, это не тридцать, как в классе — уж как-нибудь найдутся темы для разговоров.
— Прошу всех остаться! — заявила девочка с первой парты, когда учитель ушёл. — Не уходите никто! Мы давно собирались отметить окончание экзаменов, давайте обсудим, как это сделать.
Изуна замер на месте, не зная, как ему поступить. С одной стороны, девочка сказала «все», с другой — его ведь никто праздновать не приглашал. Или это подразумевалось само собой?..
Он замешкался и пропустил момент, когда можно было незаметно выйти из аудитории, воспользовавшись суетой. А потом уже было поздно: все собрались вокруг первой парты и замолчали.
— Так, — сказала девочка. — Давайте тогда каждый выскажет свои предложения, по кругу.
«Как, и я тоже?!»
Изуна похолодел от ужаса. Что он скажет, когда до него дойдёт очередь?!
Мальчик, стоявший к первой парте ближе всех, сказал: «Давайте устроим ночёвку в лесу». Изуна мысленно взмолился, чтобы все согласились и разошлись по домам, однако было решено сначала выслушать остальные предложения. Очередь должна была дойти до него через три человека.
Он судорожно перебирал в уме варианты: кафе? Ичираку Рамен? побережье?
Один казался ему глупее другого.
А потом в голову пришла мысль: если никто на самом деле не имеет в виду, что он будет отмечать окончание экзаменов вместе с ними, то высказывать свои предложения на этот счёт просто смешно. Что же тогда, промолчать?..
— Может, просто в кафе посидеть? — спросил задумчиво мальчик, стоявший рядом с ним.
— Да ну, это скучно. Давайте дальше.
Изуна прикрыл глаза и искренне пожелал провалиться на этом самом месте под землю.
Спасение пришло неожиданно — дверь открылась, и на пороге появился его старший брат.
Изуна так обрадовался, что забыл обо всём на свете — в том числе о вчерашней ссоре — и, выбравшись из толпы одноклассников, по привычке кинулся Мадаре в объятия.
Тот оторопел, когда младший брат уткнулся лицом ему в грудь, а сзади раздался взрыв хохота.
«Я идиот», — подумал Изуна.
Пытался сбежать от одной неловкой ситуации, а в результате попал в другую, ещё хуже: теперь эти объятия с братом на глазах у всего класса ему будут припоминать до конца жизни. Он бы ещё маме на шею кинулся.
— Шпана, — скривился Мадара, посмотрев на хихикающих одноклассников брата.
Вместе они вышли из Академии.
— По-твоему, я очень глупый? — вздохнул Изуна, решив сделать вид, что не помнит брошенного в него куная.
Мадара фыркнул.
— Разумеется.
Ну а чего другого он ожидал? Что брат станет утешать его и скажет: «Ну что ты, ты у меня самый умный, это они — идиоты»? Тогда бы это был не брат. За таким нужно к маме.
Изуна чуть повеселел, представив себе сюсюкающего Мадару, и постарался идти с ним вровень.
— А куда мы идём? — наконец, спросил он осторожно.
— Помнится, у нас были кое-какие планы на тот день, когда ты разберёшься с Академией. Или подготовка к экзаменам совсем отшибла тебе мозги? — сварливо поинтересовался брат.
Изуна захлопал глазами, не смея поверить.
Так они вспомнили про него?! Вспомнили, что обещали провести этот день с ним?..
Его захлестнула радость: плевать на одноклассников, плевать на насмешки, всё это будет только завтра, а сегодня...
Интересно, а Хаширама тоже придёт?
Всю его радость внезапно как рукой сняло; он похолодел. Со старшим Узумаки они не виделись со дня его возвращения из Кумогакуре («Великолепный вид открывается отсюда, не правда ли?» — эта фраза так часто всплывала в памяти, что он уже выучил её наизусть), и Изуна не был уверен, что хочет его видеть.
Точнее, хочет, конечно, но…
Какое здесь «но», он сам не очень понимал, однако чем ближе они подходили к площади, обычному месту встречи с братьями Узумаки, тем сильнее он волновался — под конец у него просто начали подгибаться колени.
— Ты чего такой красный? — спросил Мадара.
— Жарко, — быстро ответил Изуна.
Ему и в самом деле было очень жарко, вот только погода к этому отнюдь не располагала — день было солнечный, но прохладный — и на лице брата справедливо отразилось недоумение.
«Хочу я, чтобы он пришёл, или не хочу?» — подумал Изуна в смятении, и в этот момент его сомнения разрешились — сквозь толпу к ним пробирался Тобирама, с привычной хитрой улыбкой во всё лицо и растрёпанными светлыми волосами. Один.
«Он не пришёл, — понял Изуна и почувствовал громадное облегчение. — Какое счастье».
— А ну признавайся, где он?! — спросил Узумаки-младший страшным голосом, подойдя к ним с Мадарой.
Изуна подумал, что он спрашивает про Хашираму. Но почему Тобирама решил, что именно он может быть в курсе?..
— А я откуда знаю? — спросил он тоненьким голосом. — Наверное, с этой своей…
— С «этой своей»? — повторил Тобирама озадаченно.
— Что ты имел в виду? — спохватился Изуна.
— Твой протектор, конечно!
— О.
Да что ж за день такой?! Неловкие ситуации сыпались на него просто одна за другой.
Впрочем, даже несмотря на это недоразумение с протектором, который Тобирама тут же повязал ему на лоб, Изуна чувствовал себя необъяснимо счастливым. Может быть, подействовала радость от встречи с братьями, но ему хотелось обнять и расцеловать каждого встречного, да хоть даже смеявшихся над ним одноклассников.
«Ну, кроме Хаширамы, конечно. Его — ни за что», — подумал Изуна, и ему внезапно почему-то стало очень смешно. Он засмеялся, и смеялся так долго и сильно, что под конец у него из глаз потекли слёзы, а прохожие начали оборачиваться и неодобрительно качать головой.
Тобирама посмотрел на него с недоумением.
— Чего это с ним?
Мадара махнул рукой.
— Не обращай внимания, у него, по-моему, от экзаменов совсем крыша поехала.
Изуна не обиделся. Он подумал, что вообще больше никогда и ни на кого не обидится — дайте ему сейчас одноклассников, и он с радостью побудет для них шутом.
— Всё, я успокоился, — пообещал он, прекратив смеяться.
Тобирама недоверчиво покачал головой и потащил их обоих в кафе.
— Оцените степень моей доброты, — заметил он. — Я даже не требую от вас сегодня идти в Ичираку Рамен!
— Ты просто воплощение благородства, — согласился Изуна с самым серьёзным видом, забираясь на высокий стул.
— Он что, надо мной издевается? — спросил Тобирама подозрительно.
Изуна не ответил, почувствовав, что в противном случае не сдержит очередного приступа хохота, и замахал руками: нет-нет, ну что ты. Впрочем, после этого он и в самом деле успокоился — Тобирама принёс ему коктейль красивого голубовато-синего цвета, и он потягивал его через трубочку, подперев рукой голову и мечтательно глядя в стакан.
«Я люблю синий цвет», — неизвестно почему подумал Изуна, любуясь кусочками льда, медленно растворявшимися в сладком сиропе.
Васильковое поле…
— Надеюсь, это безалкогольный? — с нажимом спросил Мадара.
— Да он и так сегодня как пьяный, куда ему ещё? — проворчал Тобирама.
Изуна улыбнулся и устроился на стуле удобнее, болтая ногами. Солнце сияло высоко в лазурно-голубом небе, лёгкий ветер развевал волосы, прямо перед глазами была оживлённая улица — ему всегда нравилось, сидя вот так, рядом с братьями, разглядывать дома, цветочные горшки на подоконниках, бумажные фонари над дверями, прохожих…
Ох.
Сердце ухнуло куда-то вниз, и он так дёрнулся, чуть не опрокинув стакан с коктейлем, что Мадара и Тобирама неосознанно схватили его за руки с двух сторон.
— Ты чего?
— Дайте я уйду, — прошипел Изуна, пытаясь вырваться.
Однако было уже поздно.
Хаширама, пробиравшийся между столами, несомненно, заметил его, и пытаться сбежать теперь, у него на глазах, было просто смешно. Поэтому Изуна замер и опустил взгляд.
— Привет.
— Дорогой братец, чем ты так напугал малыша Изу, что он пытался удрать, едва тебя завидев?
«Если я когда-нибудь составлю список тех, кто заслуживает самой мучительной смерти на свете, — подумал Изуна, — то Тобирама будет в нём первым».
Хаширама сел на стул рядом с ним, и он, по-прежнему не решаясь поднять на него взгляд, видел только его загорелую руку и рукав, подвёрнутый до локтя, полосатый, оранжево-чёрный — цвета Узумаки. Значит, он в обычной одежде, не в джунинской — это хорошо: Изуне не нравилась его форма, в ней он выглядел совсем чужим, далёким.
Ему мучительно хотелось на него посмотреть; он поймал себя на том, что почти не помнит лица Хаширамы: в прошлый раз, когда они виделись, он был слишком взволнован и расстроен, и в памяти почему-то остались совсем другие вещи — развевающийся плащ, длинные волосы, эта дурацкая фраза, которую он выучил наизусть…
— Видишь, я же говорил, что ты сдашь экзамены.
Голос был спокойный, приветливый, с лёгким холодком.
Изуна собрался с силами, ответил:
— Откуда ты знаешь, что я сдал?
— Протектор.
— А-а…
Он понял, что если и дальше будет разговаривать с ним так, глядя в другую сторону, то Тобирама обязательно отпустит новую шуточку, и пересилил себя — повернул голову.
Хаширама смотрел прямо на него, и Изуна вздрогнул, увидев его так близко. Лицо у него было такое же, как и раньше, и в то же время неуловимо изменившееся — каким-то другим стало выражение глаз, губ; появилось несколько едва заметных морщинок; в тёмных прядях, обрамляющих лицо, серебрился седой волос; левую щёку пересекал длинный багровый шрам (где это он умудрился?)
А ещё он зачем-то стал носить очки…
Изуне очень хотелось их снять, посмотреть ему прямо в глаза — и это было странно, потому что всего пару минут назад он отдал бы что угодно, лишь бы не видеть его вообще, а теперь не мог оторвать от него взгляда.
— Что это?
Хаширама поднял руку, коснулся пальцами его щеки, и у Изуны на миг перестало биться сердце. Он не сразу понял, о чём его спрашивают.
— Это… это Тобирама сто лет назад спрятал в нашем доме свиток, а позавчера я его случайно нашёл, и он взорвался.
— Мой… брат? — спросил Хаширама каким-то странным, глухим голосом.
Рука у него ощутимо напряглась; Изуна чувствовал это, хотя, казалось, не должен был — ведь пальцы лишь чуть-чуть касались его щеки.
— Я? — удивился Тобирама. — Не помню.
— Когда бы ты помнил хоть один из своих поступков.
Тон, которым Хаширама произнёс эти слова, был настолько жёстким, что даже Мадара посмотрел на него изумлённо — никогда он так не разговаривал со своим братом. Последнего это явно задело — светло-серые глаза сделались стальными, с лица пропала улыбка. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, однако потом вдруг передумал и усмехнулся.
— Кстати, Изу, ты заметил, что у моего брата теперь тоже шрам на левой щеке? Забавное совпадение.
Изуна вздрогнул.
Когда-то давно («Врёшь ты всё, не больно тебе. — Откуда ты знаешь? — Чувствую.») он сделал очень глупую вещь: захотел проверить, правду ли говорит Хаширама, на самом ли деле чувствует, и проткнул себе руку кунаем. Крови было столько, что он сам испугался, не говоря уже про обнаружившую это маму, и позже ему стало ужасно стыдно. Хашираме он так ничего и не сказал, но…
Изуна сам не понимал, отчего вдруг вспомнил сейчас эту историю.
— А что случилось? — спросил он.
— Они подрались с Мадарой, — ответил Тобирама, недобро усмехнувшись. — Мой брат ему завидует.
Повисшее после этих слов молчание было таким напряжённым, что звуки, раздававшиеся на на его фоне — голоса и смех других посетителей кафе, звон стаканов, стук палочек, обрывки разговоров, доносившихся с улицы, — казались оглушительно громкими и жуткими, словно звуки из потустороннего мира.
Хаширама пристально смотрел на брата, а тот смотрел на него, и Изуне казалось, что ничего более страшного он в жизни не видел.
Что происходит?!
Что с ними всеми происходит?..
— Шутка, — наконец, сказал Тобирама и засмеялся.
Однако никому, кроме него, смешно не было: Хаширама, сложив перед собой руки, смотрел на них тяжёлым, остановившимся взглядом, Мадара недоумённо переводил глаза с одного Узумаки на другого, Изуна боялся пошевелиться.
— Вы уже выбрали, что будете заказывать? — спросила подошедшая к ним девушка.
Все четверо ухватились за возможность сменить тему и принялись вырывать друг у друга меню.
— Детский сад, — прокомментировал Хаширама и отобрал меню у брата. — Давай я вслух прочитаю.
Изуна воспользовался ситуацией, чтобы ещё раз украдкой на него посмотреть: он действительно сильно загорел, однако ниже, в расстёгнутом вороте кофты, виднелась полоска более бледной кожи. Чем-то эта полоска Изуну смущала: он не мог отделаться от ощущения, что что-то не так.
— А где твой кулон? — наконец, понял он.
— Какой кулон? — рассеянно переспросил Хаширама.
Он сделал заказ; Изуна попросил себе ещё один коктейль — ему хотелось есть, однако он чувствовал, что физически не сможет ничего проглотить на глазах у Хаширамы.
— Кулон Первого Хокаге, — продолжал допытываться он. — Который тебе отец подарил.
— А, этот. Дома забыл.
Изуна посмотрел на него растерянно.
Как же это? Он ведь с детства носил его… И никогда не снимал, даже ночью…
Только один-единственный раз, тогда, много лет назад. Тобирама и Мадара поспорили: первый утверждал, что брат ни за что не расстанется со своей драгоценностью даже на день, второй отстаивал противоположную позицию, считая, что если должным образом польстить самолюбию «нашего будущего Хокаге», то тот не устоит. Вместе они подговорили Изуну попросить у него кулон, объяснив это тем, будто он мечтает почувствовать себя им, Хаширамой, хотя бы ненадолго. Сказать это было просто: это была не такая уж и ложь.
Хаширама отдал кулон без разговоров; Тобирама проиграл спор и ещё долго ходил надувшись, как мышь на крупу. Успокоился он только тогда, когда придумал новую забаву: стащил кулон у Изуны и выставил это так, будто тот сам его потерял. Изуна да сих пор помнил, с каким тяжёлым сердцем приходил признаваться Хашираме в пропаже; тот не ругал его, однако посмотрел так, что ему резко расхотелось жить.
У Тобирамы иногда бывали жестокие шутки…
Однако если Хаширама перестал носить кулон, то это значит… значит, что он действительно очень сильно изменился.
Изуна отвернулся; между столами к ним снова кто-то пробирался, на этот раз девушка, однако стоявшее высоко в зените солнце слепило глаза, и он не сразу разглядел, кто это — сначала подумал, что официантка.
— Всем привет!
...Он едва не застонал.
Мадара и Тобирама явно были тоже не слишком рады видеть Сайто Изуми, и его это слегка подбодрило; Хаширама единственный ответил ей:
— Привет.
Сказал это точно таким же голосом, каким полчаса назад приветствовал Изуну — не более… но и не менее дружелюбным.
— Не предложите девушке присоединиться? — жизнерадостно спросила Изуми, будто не замечая мрачных взглядов, которыми обменялись Мадара и Тобирама.
— Стула лишнего нет, — буркнул последний.
Она на миг перестала улыбаться.
— Садись, — предложил Хаширама, вставая, и Изуна робко посмотрел на него.
Он ведь сказал это с лёгким вздохом, или ему только послышалось?..
— Нет уж, — Изуми усмехнулась и чуть толкнула его, вынуждая опуститься на своё место. — Мы лучше поступим по-другому.
И сама села к нему на колени.
— Никто же не возражает? — запоздало спросила она, чуть покраснев.
«Возражает! — хотелось закричать Изуне. — Кто тебя вообще сюда звал?!»
Ощущение молчаливого согласия Мадары и Тобирамы немного утешало, но он, конечно, предпочёл бы, чтобы то же самое думал Хаширама, а все остальные пусть хоть считают её самой красивой куноичи Конохи (в то время как, по мнению Изуны, таковой была, разумеется, Сакура).
Изуми переводила взгляд с одного на другого и продолжала улыбаться — но теперь уже явно с усилием.
— Привет, Изу, — наконец, сказала она, посмотрев на него.
Он едва кивнул. На секунду ему стало почти неловко: она явно обращалась к нему за поддержкой, не найдя её у остальных. Он вспомнил самого себя утром в классе, свои мучительные попытки завести с кем-нибудь разговор. Но…
«Я был один, а у неё есть Хаширама, — сердито подумал он. — Этого и так слишком много».
Молчание продолжалось.
— Как прошли экзамены? — не отступалась она.
Изуна не мог заставить себя даже взглянуть на неё; не мог видеть, как она сидит на коленях у Хаширамы, как касается курносым носом его щеки, как поглаживает его руку под столом.
— Нормально, — ответил он тоном, явно подразумевавшим: «Не твоё дело».
Принесли их заказ; Тобирама с довольным видом наблюдал за тем, как перед ним расставляют многочисленные тарелки и миски — он всегда набирал себе с десяток-другой разных блюд и отъедал от каждого по чуть-чуть.
«Я могу себе это позволить! Я сын Хокаге, — возмущался он, когда его обвиняли в бессмысленной растрате денег. — Для чего ещё я хожу на миссии?!»
— А мороженого нет? — спросила Изуми, поглядев на него. — Люблю мороженое.
— Нет, — отрезал Тобирама. — Любишь — так сходи и купи, вон палатка напротив.
В голосе его звучала откровенная неприязнь, и на этот раз до неё, кажется, дошло. Она прекратила улыбаться, опустила голову, так что пышные белокурые волосы упали на лицо, и крепко стиснула под столом руку Хаширамы — Изуна не хотел бы этого видеть, но они сидели слишком близко к нему, и он не мог не заметить.
— Ладно, так и сделаю, — наконец, сказала Изуми глухо и, соскочив с колен Хаширамы, быстрым шагом отправилась к выходу из кафе, на ходу поправляя волосы и подозрительно долго задерживая руку у лица.
— Она же реветь не собирается? — мрачно спросил Тобирама.
Хаширама поднялся на ноги и пошёл вслед за ней.
— А деньги-то забыли, оба, — добавил младший Узумаки, кивнув на сиротливо стоявшую на столе маленькую сумочку и наброшенную на стул куртку Хаширамы, из кармана которой торчал кошелёк.
— Я отнесу, — быстро сказал Изуна и, схватив куртку, бросился вслед за ними.
Он так и подумал, что до мороженщика Хаширама и Изуми не дойдут — они стояли в стороне, в тени от деревьев.
Изуна подошёл ближе, едва дыша и разом вспомнив все приёмы, которым их обучали в Академии, чтобы подобраться к противнику незамеченным.
— Я ведь стараюсь, — сказала Изуми усталым голосом, — так стараюсь быть милой и приветливой с ними. Но всё бесполезно. Почему?..
Хаширама провёл рукой по её волосам, и у Изуны мучительно заныло в сердце.
— Не надо было тебе приходить.
— Я думала, что сделаю тебе приятно. Ты ведь так не хотел идти…
— Всё равно не надо было.
— Ладно, — Изуми смахнула слёзы, подняла голову. — Скажи, ты меня любишь?..
— Люблю.
Изуна развернулся и пошёл обратно.
На полдороге он остановился и прижал куртку, которую по-прежнему держал в руках, к себе — неосознанно. Просто слишком больно было в груди, и хотелось что-то сделать, как-то унять эту боль, как будто она была физической, и её можно было облегчить прикосновением гладкой ткани.
— Ох… — пробормотал он и задрал голову, не позволяя подступившим к глазам слезам скатиться вниз по щёкам.
К счастью, на этот раз удалось справиться с собой достаточно быстро.
Он вернулся в кафе, сказал, что не нашёл Хашираму с его девушкой, забрался на стул, и, вздохнув, снова потянул через трубочку свой коктейль. Тот успел нагреться на солнце и был теперь тёплым и приторно-сладким, как резкий запах цветочных духов. Почувствовав, что его тошнит, Изуна отодвинул стакан.
— Зачем она ему? — спросил он, не обращаясь ни к кому конкретно.
Тобирама фыркнул.
— Зачем-зачем. Затем, что он её…
— Так, ты, — предостерегающе сказал Мадара.
— …любит, — закончил Тобирама и, помедлив, развёл руками. — Любовь — такая штука.
— Какая? — спросил Изуна.
Младший Узумаки засмеялся и положил руку Мадаре на плечо.
— Не знаю, не пробовал. А ты, Учиха? Ну скажи, скажи, что ты любишь меня.
— Пошёл вон.
Изуна чуть улыбнулся и отвернулся от них, снова вглядываясь в оживлённую улицу — однако на этот раз фигуры и лица прохожих расплывались у него перед глазами. Он чувствовал себя усталым и ужасно опустошённым, хотя надо отдать должное — боль в груди успокоилась.
Просто странный какой-то день, подумал он. Экзамены, потом эта дурацкая ситуация в аудитории, потом встреча с братом, потом…
Он растянулся на столе, подложив под голову руку, и прикрыл глаза.
Голоса на улице и в кафе постепенно слились в монотонный гул; перед глазами начали мелькать разные картинки, сначала просто сменяя друг друга, как в калейдоскопе, а потом ожив и внезапно связавшись в какой-то причудливый сюжет. Он видел Хашираму рядом с собой и недоумевал, как это пропустил, что тот вернулся — и куда делись все остальные. Хаширама наклонился и шепнул ему что-то на ухо; его каштановые пряди защекотали Изуне шею, и стало так сладко, так невыносимо, мучительно сладко — так хорошо, что почти плохо…
Продолжение в комментариях