Mokushiroku | Красное и белое | Главы 1 и 2

[narutofiction]

Название: Красное и белое
Автор:  Mokushiroku
Бета:  Essy Ergana
Персонажи (Пейринг): Хаширама (1-й хокаге), Мадара и брат Мадары (которого здесь зовут Каэдэ) во всех возможных комбинациях. Пока — только намёками.
Рейтинг: на данный момент PG(13?)
Жанр: angst/drama, romance
Состояние: в процессе.
Дисклеймер: всё принадлежит Кишимото, исключая имя брата Мадары, которое мне пришлось придумать самой.
Предупреждение: POV Хаширамы в 1-й главе, POV Мадары — во 2-й. Своеобразное видение Мадары, но я считаю, что в молодости он вполне мог быть таким.
Примечание: Сюжет этого фика продолжает события, описанные в "Об исполнившихся мечтах". Однако здесь акценты расставлены немного по-другому.

Главы 1 и 2

1. Белое. Сенджу Хаширама.

Когда мы заканчиваем поединок, солнце стоит уже близко к горизонту, и его лучи окрашивают мутные, стремительные воды реки в багряный цвет. Я смотрю на красный, пылающий в золотистом небе диск и снова думаю о шарингане Учихи. Мне не нравятся эти глаза. Я устал от их кровожадного алого блеска даже больше, чем от самой битвы, несмотря на то, что она была непроста — ни с кем ещё мне не приходилось драться так долго. Сегодня мне повезло больше, но это ничего не меняет. Мадара силён и очень опасен.

— Проклятье, — произносит он отрывисто. — В следующий раз победа будет за мной.

Он утирает рукавом кровь, текущую из разбитой губы по подбородку, но несколько капель всё равно проливаются на траву, и у меня возникает странное ощущение, что что-то не так, что-то неправильно.

Лишь полминуты спустя я понимаю, в чём дело: слишком мало крови. Я привык к тому, что она льётся рекой.

— Ты ранен, — замечает Мадара, подходя ближе. — Позволь, я помогу тебе.

Не дожидаясь ответа, он дотрагивается до моего предплечья и пытается разорвать рукав, чтобы взглянуть на рану, нанесённую его клинком. Его руки дрожат: сражение вымотало нас обоих.

Я смотрю на него пристально.

— Нет.

Его лицо передёргивается. Однако он не позволяет себе злобной вспышки и даже пытается улыбнуться.

— Но… почему? — он старается, чтобы его голос звучал доброжелательно, но я хорошо вижу, каких усилий ему это стоит. — Я знаю в этом толк, я умею лечить раны.

Пожалуй, эта неожиданная, не свойственная ему дружелюбность не нравится мне даже сильнее, чем обычные для него приступы бешенства после проигрыша в битве.

— Это будет делать моя жена.

— Женщина? — его губы презрительно искривляются. — От них мало толку. Они ничего не умеют.

Я не могу удержаться от насмешки:

— Если ничему не учить, то и мужчина вырастет бесполезнее ленивого кота. У моего клана другие традиции, Учиха.

Его лицо темнеет. Однако он по-прежнему улыбается и не отпускает мою руку.

— Вот как? Что же, дело твоё. Но лучше тебе поскорее вылечиться, потому что нам в ближайшее время предстоит много сражений.

Я начинаю злиться. Он так и не отказался от своей идеи? Он слишком упрям. Ему трудно смириться, если что-то идёт не так, как он запланировал, и в особенности, если помехой послужили намерения других людей. Его союзником быть непросто, но оставаться его врагом — хуже, поэтому я и принял решение предложить ему мир.

И всё-таки… Мне вспоминается утренний разговор, и в голове мелькает, что было бы лучше, если бы лидером клана избрали другого — его брата.

Я прогоняю эту мысль: не в моих правилах сожалеть о том, чего нельзя изменить.

В любом случае, я не собираюсь идти у Мадары на поводу. Даже если он считает, что это следует из того, что именно я был инициатором перемирия.

— Никаких сражений в ближайший месяц, Учиха. Мои люди слишком устали, да и твои тоже.
Вот теперь в его глазах вспыхивает неприкрытая ярость, а пальцы сильнее вцепляются в мой рукав, намеренно или же бессознательно задевая рану.

— Это… это глупо, Сенджу! Мы не можем терять столько времени! Другие кланы не готовы сейчас к нападению, никто пока ещё не знает о нашем союзе, победа достанется нам легко! Через месяц число жертв с нашей стороны утроится, подумай об этом, раз уж… — его голос срывается и начинает сочиться ядом, — …ты так беспокоишься о своих людях!

Беспокоюсь?

Это не беспокойство. И даже не жалость. Это элементарный здравый смысл.

Я снова вижу перед глазами картину: залитая кровью земля, устланная телами сотен людей, разбросанных прежде по разным концам света и разным кланам. Изуродованные трупы, отрубленные конечности, отрезанные головы, подвешенные за волосы на ветках деревьев. Вой женщин, оплакивающих своих мужей, сыновей и братьев. Голодные дети, прижимающиеся к окоченевшим телам родителей. Пепелища на месте деревень, огни погребальных костров по всей линии горизонта, зарево, сияющее ярче десяти солнц и превращающее ночь в день.

Я привык видеть эти картины с детства, но даже мне иногда требуется отдых. Что уж говорить о других.

— Нет. Можешь вести своих воинов, если хочешь, но не рассчитывай на мою помощь.
Он отпускает мою руку и ругается вполголоса.

— Тогда… на кой чёрт нам сдалось это перемирие?!

Я знаю, что он не хотел союза, но, даже будучи лидером клана, не смог пойти против требований большинства.

— Потому что наша вражда была бессмысленна, и твои люди это понимали.

— Моим людям нужна сила! Они не хотят целый месяц сидеть на одном месте, они хотят побед и завоеваний!

— Не суди всех по себе.

— Я не сужу по себе! А вот ты, видимо, да, и это заставляет меня предполагать, что под маской горделивого главы клана скрывается обычный трус, прикрывающий беспокойством за своих воинов желание отсидеться дома!

Это уже слишком. Будь мы на людях, мне бы следовало научить его правилам приличия ударом меча, но я редко задумываюсь над приличиями в те моменты, когда меня никто не видит. Я устал от нашего сражения, устал от крови, мерещащейся мне при каждом случайном взгляде в его яростные, полыхающие алым глаза, поэтому я просто разворачиваюсь и иду прочь.

— Хаширама!..

Что-то в его голосе заставляет меня остановиться. Никогда ещё до этого он не называл меня по имени.

Он стоит, низко опустив голову.

— Забудь. Я погорячился.

Я молчу.

— Хорошо, пусть будет по-твоему! — сквозь зубы.

Продолжаю молчать. Так легко признать свою ошибку, так быстро согласиться с чужим решением — совсем не в его стиле, и я хочу понять, к чему он клонит. Чего добивается.

— Не уходи.

Теперь Мадара смотрит мне прямо в глаза — сдвинутые брови, сжатые губы, взгляд, выражающий отчаянную решимость. Я по-прежнему не доверяю ему, но на этот раз, кажется, за его просьбой ничего не скрывается.

Или я утратил способность разбираться в людях.

В любом случае, разрывать отношения по пустяковой причине я не хочу; решение предложить ему мир и так далось мне непросто. Я не настолько горд — чтобы там ни считал сам Учиха — чтобы рисковать интересами дела из-за оскорблённого самолюбия.

Усмехнувшись, я сажусь на траву и перевожу взгляд на реку. В сумерках её воды снова обрели спокойный, тёмно-синий оттенок — и теперь можно расслабленно следить за бесшумным потоком, не отвлекаясь на раздражающие отблески багрового солнца.

Мадара смотрит на меня искоса.

— Предыдущей ночью мы оба не сомкнули глаз, — наконец, произносит он. — Ты не чувствуешь усталости?

Хорошо, мы сделаем вид, что ничего не случилось.

— Нет. Мне не впервой не спать по четыре-пять суток подряд.

— Это мне знакомо. — Он криво усмехается, и я впервые обращаю внимание на его неестественно припухшие веки и мешки, залегшие под глазами.

Впрочем, в этом нет ничего удивительного: тот, кто не понаслышке знаком с жизнью главы клана, знает, что она отнюдь не так проста и заманчива, как кажется мальчишкам в десятилетнем возрасте.

Я снова вспоминаю многодневные битвы, когда под конец бессонной недели перестаёшь разграничивать страшные картины реальности и кровавые видения, настигающие тебя в ту же секунду, как ты перестаёшь двигаться. Сон становится одновременно и самой желанной наградой, за которую не жалко отдать любую цену, и самой тяжёлой пыткой, когда в редкие минуты забытья порхнувшая бабочка заставляет тебя вскочить на ноги, судорожно сжимая рукоять катаны и с трудом выбираясь из липкой паутины ночных кошмаров.

— В таком случае предлагаю провести эту ночь так же, как предыдущую. — Мадара садится рядом со мной на землю и, дотянувшись до своей сумки, кладёт её себе на колени.

Я усмехаюсь.

— У нас нет саке.

— Саке найдётся всегда.

Он развязывает мешок и достаёт из него флягу.

— Должен же я как-то согреваться холодными бессонными ночами, — сообщает он в ответ на мой вопросительный взгляд и добавляет с ухмылкой: — Жены у меня, в отличие от тебя, нет.

Я пожимаю плечами.

— Так отчего ты не женишься?

Мои родители выбрали мне невесту семь лет назад, когда мне было шестнадцать. Мадара всего на год младше меня, и ему давно пора обзавестись семьей.

— Я не хочу. Женщины слабы и глупы. Зачем жить с человеком, которого ты презираешь и считаешь недостойным себя? Зачем вешать себе на шею это бесполезное ярмо? — он остервенело дёргает неподдающуюся крышку фляги и кусает губы. Похоже, эти мысли занимали его давно. — Нет на свете ничего важнее свободы. В том числе свободы от привязанностей.

У меня нет желания спорить с ним, но откуда-то из глубины души внезапно поднимается тёмное, неприязненное чувство.

— Получается, ты за всю жизнь не испытывал привязанностей? — я замечаю, что произнёс эти слова холодно и с иронией, почти язвительно.

— Испытывал. — Он раздражённо отшвыривает от себя крышку фляги и делает глоток. — Но я научился избавляться от них раз и навсегда, если понимаю, что связь больше не способна мне ничего принести. Это больно, но в этом и есть настоящая сила, Сенджу.

Он поднимает голову и смотрит на меня с вызовом. Однако в глубине его непроницаемо-чёрных глаз проскальзывает другое: настойчивое желание увидеть мою реакцию на его слова.

Я не доставлю ему такого удовольствия. Он умудрился разозлить меня второй раз за сегодняшний вечер.

— Ладно, — он взмахивает рукой, то ли решив не дожидаться моего ответа, то ли убедившись, что всё равно его не получит. — Возьми.

Он делает ещё один глоток саке и протягивает мне флягу, но я отрицательно качаю головой.

— Прошу тебя, — настаивает он с некоторой тревогой в голосе. — Весь день мы были врагами, давай проведём эти часы как друзья.

Это что-то оригинальное.

— Друзья? — Насмешливо переспрашиваю я. — С каких это пор мы стали друзьями, Учиха? Разве не ты желал вести со мной войну до полного уничтожения одного из кланов? Разве не ты только что говорил про свободу от привязанностей? Или ты считаешь, что дружба возможна без привязанности?

Мадара выглядит растерянным. А ещё он слегка пьян, и это заметно по его тяжёлому дыханию и по тому, как близко — почти вплотную — он придвигается ко мне, опуская руку на моё плечо. Я начинаю думать, что он успел несколько раз приложиться к фляге с саке в перерывах между нашим сражением.

— Сенджу… Сенджу, послушай. Да, я хотел войны, но это другое, это не имеет отношения к тебе… к нам, — он говорит глухо и торопливо, и его пальцы вцепляются в ткань моего косоде. — А дружба… я сам выбираю, кто станет моим другом, в отличие от родителей, детей и братьев. Для меня это единственно возможная из привязанностей! Я готов смириться только с теми цепями, которыми сковываю себя добровольно, а не с теми, которые диктует мне голос крови или совет клана!..

Я сбрасываю с себя его руку, смотрю прямо в чёрные, подёрнутые мутной пеленой глаза, и говорю резко, раздельно, с холодной яростью — так, чтобы он навсегда запомнил каждое слово:

— Раз уж ты поднял эту тему, то знай, что для меня всё обстоит как раз наоборот. Кровные узы имеют для меня первостепенное значение, и ради моих родителей, детей и братьев я смету с лица земли любой клан. А друзей у меня нет. Они мне не нужны. Я не доверяю людям, желающим быть моими друзьями. Я не доверяю тебе, Учиха.

Возможно, я сказал больше, чем следовало. Но играть с ним в лучших друзей я тоже не собираюсь.

Мадара вздрагивает, и его лицо перекашивается. Я ожидаю приступа бешенства, но Учиха кажется скорее подавленным, когда, отхлебнув ещё саке, снова начинает говорить.

— За что ты ненавидишь меня, Сенджу? Я действительно хотел быть твоим другом… хочу.

Я знаю, что он умеет притворяться. Я слышал его речи на собраниях, казавшиеся искренними другим, но насквозь пропитанные фальшью для меня. Впрочем, в этом и заключается искусство военачальника: заставить твоих людей поверить в то, во что они должны верить, и хотеть того, чего они должны хотеть.

Однако сейчас его голос звучит по-другому. Так, что я почти готов поверить в его откровенность. Почти.

Мне трудно допустить, что он говорит правду — возможно, потому, что я сам никогда бы не позволил себе таких слов. На войне существуют только враги и союзники, и в любую минуту они могут поменяться местами. На войне друзей не бывает.

Может ли быть, что он пытается играть со мной в ту же игру, что и со своими людьми? Со мной, с тем, кто досконально знает её тонкости? Он настолько самоуверен?

— Я не ненавижу тебя, — произношу я более мягко и внимательно вглядываюсь в его лицо.

— В самом деле? — Он делает ещё один глоток из фляги с саке, уже опустевшей почти наполовину. — Тогда выпей со мной.

Что ж…

Если он играет, то я докажу ему, что умею играть лучше, и сотру его в порошок.

Если он не играет… я сумею извлечь из этого пользу.

Я беру из его рук флягу и подношу её к губам. По правилам приличия я не могу допивать или доедать даже за своей женой, однако правила имеют значение, только если они важны для того, кто находится рядом. Мадаре наплевать на них ещё больше, чем мне.

В течение следующего получаса мы больше не разговариваем и только передаём друг другу флягу.

Когда Мадара, наконец, поднимается на ноги, его заметно шатает.

— Мне надо… — он пытается сделать несколько шагов, спотыкается о доспехи, которые мы оба скинули после боя, и, не удержавшись, падает на колени и заваливается на меня. — Проклятье. Я чертовски пьян, Сенджу.

Не то чтобы я этого не заметил.

Мне приходится опереться левой рукой о землю, чтобы мы оба не рухнули на траву. Правой я осторожно вытаскиваю флягу из его пальцев и отшвыриваю её куда-то в кусты. Его голова всё сильнее клонится мне на плечо, пока он, наконец, не ложится на меня грудью, окончательно смирившись с невозможностью не только стоять, но и сидеть прямо.

— Сенджу… ты должен… понять меня, — бормочет он мне в шею. — Только ты… можешь…

Он приподнимается, вглядываясь в моё лицо, и я неожиданно чувствую, что тоже пьян.

Поллитра саке — это совсем немного для меня. Я привык пить больше, на всех этих многонедельных пирушках и похоронах, которые сопровождают окончание военной кампании так же неизменно, как зима, приходящая вслед за осенью.

Но сейчас всё передо мной как будто течёт и расплывается. Наверное, сказались бессонная ночь и изматывающая многочасовая битва.

— Останемся здесь, — хрипло говорит Мадара, и это больше напоминает приказ, чем просьбу или предложение.

Я не собираюсь соглашаться, но странный морок, охвативший меня и погрузивший в какой-то сон наяву, не даёт ни пошевелиться, ни произнести хотя бы слово — совсем как в недели беспрерывного бодрствования во время войны.

Чужие жёсткие волосы щекочут мне шею и кожу, открытую вырезом косоде, а алые глаза напряжённо всматриваются в лицо. Я запоздало понимаю, что пропустил момент, когда Мадара активировал шаринган и поймал меня в гендзюцу, но это осознание оставляет меня до странного безразличным.

Где-то вдалеке шумит река, и что-то кричат люди.

…А потом сквозь развевающиеся волосы Учихи я замечаю необычное зарево, охватившее половину неба, и чёрный дым, закоптивший звёзды — в той стороне, откуда мы пришли.

Я ни о чём не думаю и ничего не чувствую, но где-то глубоко внутри — там, куда действие гендзюцу, заморозившего все мои реакции, не распространяется — разливается болезненный холод.

Я знаю, что должен что-то сказать, что-то сделать — и не могу. Я помню сны, в которых у меня на глазах убивают моего сына, моего брата и мою жену, а я не в силах ни двинуться, ни закричать. Я помню одного из моих воинов, проведшего остаток жизни в надрывных и бесплотных усилий хотя бы раз пошевелить рукой или ногой после того, как в сражении ему перебили позвоночник. Сейчас я ощущаю что-то похожее.

— Учиха… ты… — наконец, умудряюсь произнести я. Каждое слово даётся мне с таким трудом, как будто я пытаюсь выдавить воду из камня. — Там… Оглянись…

Он вздрагивает, и на его лице отображается изумление. А потом снова наклоняется ко мне и быстро шепчет:

— Оставь, Сенджу… К чёрту всё это, к чёрту…

— Мадара… — продолжаю я через силу. — Мадара.

Верно, он не ожидал услышать от меня своё имя, как и я от него — своё несколько часов назад, и на секунду ослабляет контроль над гендзюцу. Мне хватает этого мгновения, чтобы вырваться из-под его действия, и ощущение такое, будто мне удаётся проломить стену метровой толщины, разбивающуюся после моего удара на миллионы осколков.

Я глубоко вдыхаю; Мадара смотрит на меня потрясённо, и из его глаз текут кровавые слёзы. Техника, прерванная насильно, является травмой для шарингана, не так ли?

Не говоря ни слова, я поднимаюсь, хватаю его за шиворот и заставляю встать на ноги. Пара печатей — и с десяток древесных побегов тянутся к нему, обхватывают за руки и за ноги и намертво прикручивают к стволу ближайшей сосны. Я медленно подхожу к нему и, останавливаясь в паре сантиметров, ударяю несколько раз по лицу наотмашь. Потом хватаю его за волосы, вынуждая приподнять голову, и сжимаю пальцы на горле. Он хрипит, но не делает попыток вырваться.

Сейчас не время для этого, но я не позволю ему роскошь пребывать в заблуждении, что со мной можно шутить подобным образом.

Я убираю с его горла руку, место которой тотчас же занимает древесный побег, и провожу пальцем по бледной щеке, вытирая кровь. Его грудь тяжело вздымается, а глаза расширяются так, что, кажется, вот-вот вылезут из орбит. Я вижу в них, помимо полопавшихся сосудов и искривившегося узора шарингана, много интересного — ненависть, ярость, изумление… страсть.

— Позже ты объяснишь мне, что всё это значило, — произношу я спокойно и движением пальцев освобождаю его от древесных оков. Он падает на колени, судорожно глотая ртом воздух, и с бешенством глядит на меня из-под упавших на лицо волос.

— А теперь у нас другие дела, Учиха, — добавляю я тише и смотрю на ночное небо, позолочённое заревом пожара.

Краем глаза замечаю, как Мадара поднимается, упираясь руками в колени, и поворачивает голову в ту же сторону, что и я. С его губ срываются сдавленные ругательства.

— Проклятье! Чёрт бы тебя побрал, Сенджу, на нас напали! Я же говорил, что нужно атаковать первыми!.. Что ты теперь скажешь?!

— Скажу, что делать поспешные выводы, не разобравшись в произошедшем, — ещё глупее, чем устраивать истерику в момент, когда нужна выдержка, — жёстко отвечаю я, не обращая внимания на холод, застывший в венах, и туман, застлавший глаза жуткими картинами возможных событий.

Сны, в которых моего сына, моего брата и мою жену…

Не в первый раз и не в последний мне видеть всё это и заставлять себя забывать об увиденном.

Я поворачиваюсь к Мадаре и коротко говорю:
— Идём.



2. Красное. Учиха Мадара.

11 часов дня, и омерзительно яркое солнце ползёт по небу со скоростью ленивой черепахи. Кому-то покажется, что оно стоит на месте, но мой шаринган видит даже мельчайшие движения любых объектов, и иногда я начинаю сходить от этого с ума. Мне хочется схватить, прожигая до кости руку, этот пылающий сгусток света, это ослепительно белое солнце, выдрать его из облаков и зашвырнуть в глубину озера. Может быть, в темноте мне станет легче.

Меня снова начинает мутить, и я наклоняюсь, зажимая ладонью рот.

— Действительно, зрелище гадкое… — сочувственно произносит Кацуро — мальчишка лет семнадцати, всюду следующий за мной по пятам в надежде заслужить одобрение. Мелкое ничтожество, которое даже подлизаться-то толком не умеет.

— Уйди, — досадливо говорю я.

Несуразные комментарии этого прихвостня — последнее, что мне сейчас нужно. Он думает, мне плохо от вида обугленных останков, дымящихся среди почерневших развалин, и запаха горелого мяса.

Однако всё как раз наоборот. Меня тошнит от этого яркого солнца, этих уцелевших от огня деревьев, насмешливо зелёных посреди черноты спалённой деревни, этого неба, лазурного, словно прозрачные воды океана, в котором мы в детстве купались с братцем. Раньше я не обращал внимания на цвета и оттенки, но эти глаза, глаза братца, и впрямь видят как-то по-другому.

Братец, мой милый добрый братец с девичьим именем, верно, тоже лежит сейчас среди обгорелых трупов, обезображенный до неузнаваемости — оно и к лучшему. Вдвойне к лучшему. Мне не придётся больше видеть его лицо, даже во время похорон — раз, и наконец-то исчезнет муторное, назойливое, словно боль от застарелой занозы, чувство, возникающее каждый раз при его появлении — два. Может быть, это чувство — презрение к себе за то, что не смог его убить. Или презрение к нему за то, что он так легко согласился отдать самое дорогое, что у него было. А, может быть, презрение к жизни, которая неизменно превращает тех, кто заслуживал восхищения вчера, в жалких существ, годных лишь в пищу могильным червям сегодня.

Быть дряхлым и немощным — вот мой единственный страх, о котором никто никогда не узнает. Я не хочу стареть. Быть может, благодаря моему самоотверженному, любящему братцу, удастся этого избежать.

Вчера я говорил с ним — впервые с того самого дня, как обрёл высший шаринган. Я хотел знать, почему Сенджу, надменный Сенджу, который едва удостоит ответом главу любого клана, разговаривал с ним — моим жалким слепым братом, больше неспособным взять в руки оружие — так долго и таким тоном. Почему он сказал «я понимаю тебя» именно ему — человеку, с которым у него нет ничего, абсолютно ничего общего!

Кроме того, Каэдэ догадался, что я слышал окончание их разговора, и мне захотелось отомстить ему за это.

— Твой брат здесь, — сказал ему Хаширама, когда я подошёл, а потом обратился ко мне: — Он ждал тебя.

Братик соврал: он никогда не ищет со мной встречи — знает, что я не хочу этого. Весь вопрос в причине, по которой он это сделал — неужто пытался завести дружбу с Сенджу, чтобы быть таким образом поближе ко мне? Нет, нет. Надеюсь, что это не так, потому что иначе я буду презирать его ещё сильнее, хоть и кажется, что это невозможно.

— Увидимся в назначенном месте, — предложил я Хашираме, рассчитывая, что он поймёт намёк и оставит нас с братом наедине.

Он понял и ушёл, не сказав на прощание даже слова.

Бледные щеки братца были покрыты румянцем. Порадовался, что его удостоил вниманием сам глава великого клана Сенджу?

— Стой, — приказал я, когда он вытянул вперёд руку, пытаясь сделать несколько шагов.

— Зачем? — тихо спросил он, но всё-таки остановился.

— Я хотел узнать, как у тебя дела, — ответил я самым заботливым тоном, на который только был способен.

О да, братик. Мне было приятно подарить тебе минутную иллюзию того, что ничего не произошло — что не было этих четырёх месяцев, на протяжении которых я шарахался от тебя, как от прокажённого, что мы по-прежнему оставались беспокоящимися друг о друге братьями. Хороший подарок, не правда ли? Жаль только, что ты всегда был слишком умён, чтобы оценить его по достоинству.

Я улыбнулся, наслаждаясь своей жестокостью. Порой это так приятно — бить по больному месту. А я знаю все твои больные места, братик — так же, как и ты знаешь мои. Вот только ты никогда не используешь это в своих целях, и иногда мне жаль, потому что так — только так — ты, пожалуй, мог бы вернуть моё к тебе уважение.

А знаешь, почему я перестал тебя уважать? Ты слишком уязвим. Абсолютно беззащитен передо мной, и я презираю тебя за это. Раньше ты был сильнее физически, и это позволяло мне мириться с твоей зависимостью от меня — закрывать на неё глаза, пока у нас были наши поединки, исход которых не смог бы предсказать ни один человек на земле.

Но теперь…

— Мои дела не меняются с некоторых пор, — братец нашёл в себе силы улыбнуться, и это только разозлило меня сильнее. — Лучше расскажи про себя.

— О, у меня всё хорошо, — заверил его я, подходя ближе. — В последнем походе я приобрёл Чикару, легендарный меч — тот самый, о котором мы мечтали с тобой в детстве, помнишь? Хочешь, покажу?

По его лицу пробежала судорога, и я, не в силах себя контролировать, сорвал с него повязку, которую сам же и заставил носить. Я не выношу вида его изуродованных глаз, но в тот момент мне слишком хотелось видеть все эмоции, которые он испытывал. Впрочем, я и без этого смог бы их перечислить: тоска, боль, растерянность. Надежда, заведомо лживая и будто солью присыпавшая свеженанесённые раны. Я ведь мог просто оговориться, не так ли? Вот только тебе не удалось в это поверить, несмотря на отчаянное желание.

Проклятый братец, до чего же ты был жалок в своём понимании двигавших мною мотивов и нежелании нанести ответный удар! Думал, меня размягчит столь откровенно выставляемое напоказ самопожертвование?

— Давай, я помогу тебе дойти до комнаты? — ласково предложил я и взял его за руку. Его ладонь была такой же, как всегда — прохладной и чуть шершавой, и мои пальцы быстро нащупали несколько затянувшихся шрамов, о происхождении которых я смог бы рассказать всё, не задумываясь ни на секунду.

Я отвёл его в спальню, в которой ночевал вместе с ним почти двадцать лет жизни — за исключением тех дней, когда мы оставались спать под открытым небом, смеясь над опасностью быть обнаруженными и заколотыми во сне врагами. Вдвоём мы были непобедимы.

Однако достичь абсолютной силы человек может лишь в одиночку, и мы оба сделали свой выбор.

— Я видел, ты пообщался с Сенджу Хаширамой. Что ты о нём думаешь? — задал я, не мешкая, интересовавший меня вопрос и сел рядом с братом на кровать.

— Союз с ним принесёт тебе много пользы. Он хороший и достойный человек. Я понимаю, почему он интересен тебе, — ответил Каэдэ ровным голосом.

Хороший и достойный? Я едва слышно усмехнулся. Хаширама такой же безжалостный и хладнокровный ублюдок, как и я, когда дело касается людей из чужих кланов. Однако мой братец всегда был склонен считать людей куда лучшими, чем они есть на самом деле. В том числе меня.

Я не стал развеивать его заблуждение относительно Сенджу.

— Да, он интересен мне. Как никто и никогда прежде, — я подчеркнул последние слова, недовольный слишком бесстрастным выражением лица братика.

Впрочем, надо отдать ему должное: он не настолько глуп, чтобы выдавать именно ту реакцию, которой я так заметно добиваюсь.

— Ты будешь страдать из-за него, — сказал он внезапно, и я настолько не ожидал этого, что даже не успел разозлиться.

— О чём ты?

— Уже страдаешь.

Ублюдочный братец знает меня лучше, чем я сам, и этого не отменить.

— Да, чёрт тебя побери, да! — не выдержал я, вновь открывая ему правду, как открывал её на протяжении двадцати лет. — Эта надменная скотина продолжает относиться ко мне, как к половой тряпке, и я не понимаю, что ещё ему нужно, чтобы увидеть во мне равного!

Я мог ему признаться — я знал, что он никому ничего не скажет. Я мог признаться только ему, потому что он единственный понимает всё ещё раньше, чем я успеваю открыть рот.

Я помню, как много лет назад рыдал на его плече, когда умерли наши родители. Каэдэ не плакал, несмотря на то, что был младше, и я подумал тогда, что он сильнее меня. Я ненавижу его за то, что оказался не прав.

— Это неправда, — мягко произнёс он. — Сенджу говорил о том, что восхищается твоими способностями.

Мой чуткий, жалостливый братик. В детстве он приносил домой попавшихся в капканы животных и пытался их лечить — до тех пор, пока я не сказал ему, что это унизительно, и что мужчина должен убивать. Он научился, но я знаю, что ему было трудно.

Проклятый жалостливый братик, что ещё с тобой надо сделать, чтобы ты перестал быть таким?!

Впрочем, теперь этот вопрос уже не имеет значения.

Значит, вот так вот всё закончилось.


Ветер поднимает с земли пепел, и он клочьями оседает на белоснежное хаори Сенджу, наспех накинутое поверх изодранной, грязной одежды. Этой ночью ему, как и мне, пришлось забыть о статусе главы клана и помогать справляться с пожаром наряду со всеми.

Вторая бессонная ночь, вторая изматывающая битва — на этот раз со стихией.

Он выглядит неважно. Не лучше, чем я, во всяком случае, — бледное лицо, впалые щёки, глубокие тени под глазами. А ещё он часто дотрагивается до предплечья и морщится. Я знаю, что рана, к которой сегодня добавились и ожоги, беспокоит его, и испытываю злорадство: а не надо было отказываться от моей помощи! Теперь его драгоценная жена будет далеко, в безопасном месте, и не сможет ничего сделать, а обращаться к кому-то другому он не станет — считает свои ранения пустяковыми. Я неплохо разбираюсь в медицине и вижу, что это не так. Что ж, тем лучше: пускай приползёт ко мне на коленях, когда поймёт, что никто другой не сможет его вылечить.

И я помогу ему. О, да.

Словно услышав мои мысли, Сенджу поднимает голову и смотрит на меня с подозрением. Не понимает, чему я улыбаюсь?..

— Что ты собираешься делать? — спрашивает он задумчиво.

— Хоронить погибших, что же ещё? — Я мрачно усмехаюсь и сжимаю рукоять катаны, прицепленной к поясу. — А потом наносить ответный удар!

Он хмурится.

— Опять ты за своё. Угомонись. Мы пока не выяснили, что произошло.

Я еле сдерживаюсь, чтобы не выругаться в голос. Долго ещё он собирается морочить мне голову, выжидая непонятно чего?!

— Что значит «не выяснили»?! Да какие тут могут быть сомнения, Сенджу?! На нас напали, воспользовавшись тем, что мы уже несколько дней не ведём сражений! Теперь ты видишь, к чему приводит бездействие? Либо убиваешь ты, либо убивают тебя! И, чёрт бы тебя побрал, я не позволю произойти последнему! Мне достаточно того, что случилось.

Хаширама отвечает мне усталым и жёстким взглядом, в котором отчётливо читается: «Сегодня у меня нет желания вести с тобой долгие споры».

— Сначала мы выясним, что произошло, — повторяет он тоном, не допускающим возражений.

У меня дрожат пальцы от ярости; больше всего мне хотелось бы выхватить катану и всадить ему в грудь, не думая о последствиях.

— Ты не смеешь мне указывать!

Он улыбается насмешливо и спокойно. Похоже, моё неистовство его только веселит.

— Указывать не смею. Но я могу собрать всех твоих людей и объяснить им, почему то, что предлагаю я, — лучше. У нас тоже были потери, и я не останусь в стороне, Учиха.

Ах, вот как?

Так, да? Он вознамерился влезть в дела моего клана и попытаться взять власть в свои руки?

Ну… мы ещё посмотрим, как ему это удастся.

В глазах темнеет от бешенства, но я заставляю себя успокоиться.

В конце концов, Хаширама прав в том, что эмоции — не лучший советчик, когда нужно думать, как нанести удар. Я умею быть хладнокровным. Не с ним, конечно… и иногда мне это даже нравится, но позволить ему одержать надо мною верх?

Никогда.

— Тебе легко говорить, Сенджу! Жертв в вашем клане было меньше; твоя семья в целости и сохранности! А вот мой… брат… — я опускаю голову и внимательно слежу за ним из-под упавших на лицо волос. Он вздрагивает — хорошо. Кажется, я нащупал у него — нет, не слабое место, но то направление, в котором его можно искать.

Семья.

Этой ночью я был пьян и наговорил много лишнего про своё отношение к кровным узам, но ведь и Сенджу — тоже. Теперь я знаю о нём гораздо больше, чем знал до вчерашнего вечера.

— Ты полагаешь, что твой брат мёртв? — спрашивает он холодно.

Чёрт бы тебя побрал, Хаширама!

Прости, Каэдэ, я действительно не слишком-то хочу всё это говорить. Но… ты был бы рад оказаться мне полезен и после смерти, ведь правда?

— А ты как думаешь? — произношу я сквозь зубы. — Он наверняка не успел и понять, что произошло. Помогать ему никто бы не стал — ты знаешь традиции моего клана.

— Только не говори мне, что ты внезапно начал считать традиции своего клана жестокими и бесчеловечными, — голос Хаширамы пропитан сарказмом.

Проклятый Сенджу за версту чует фальшь. Для того, чтобы обвести его вокруг пальца, мало одного знания слабых мест и умения давить на нужные точки. Это восхищает меня в нём, но и злит неимоверно тоже. Сейчас он не верит мне и не поверит… однако когда-нибудь у меня получится.

Для начала мне стоит попытаться хотя бы зародить в нём сомнения.

— Я хотел бы их изменить!

— Хотел бы — давно бы изменил. На что ты глава клана?

— Это глупо, Сенджу! Я не смог противостоять даже заключению мирного соглашения, с которым был не согласен, а ты говоришь о традициях, укоренившихся в клане за много десятилетий. Для того, чтобы что-то изменить, я должен сначала обрести силу! Люди пойдут лишь за тем человеком, который внушает им почтение… и страх. А иначе это будет так же бессмысленно, как и попытка повернуть течение реки вспять, которая уничтожит безумца, рискнувшего бросить вызов стихии, не будучи достаточно к этому подготовленным.

— Я не замечал в тебе такого благоразумия, когда речь шла о предстоящем сражении, — Хаширама продолжает язвить, и я мысленно чертыхаюсь.

За всю жизнь я знал только двух человек, которые видели меня насквозь в любой ситуации — его и Каэдэ. Но если братцу это было простительно, поскольку мы провели вместе двадцать лет, то Сенджу…

— Возможно, я не достаточно благоразумен сейчас. Ведь речь идёт о… гибели моего брата. Я хочу отомстить! Я не могу ждать, не могу позволить тем, кто в этом виновен, разгуливать безнаказанными!

Ну уж этот-то аргумент должен быть ему понятен?

— Боюсь, смерть — это лучшее, что могло случиться с твоим братом, — произносит Хаширама, помолчав.

Я сжимаю кулаки.

— Не говори так!

— Но так и есть. И если уж ты действительно так о нём заботился… — чёртов Сенджу даже не пытается прикрыть иронию, сквозящую в его голосе, — …но не осмелился пойти против традиций, как говоришь, то должен был убить его сам. Это было бы более великодушно.

…Я снова с трудом подавляю желание выхватить катану. Ты ещё заплатишь за эти слова, Сенджу.

— Послушай, Хаширама… — голос дрожит от ярости, но я надеюсь, что он сочтёт это за признак того, что мне тяжело говорить на эту тему, — А разве ты сам… смог бы убить собственного младшего брата?

— Не сравнивай меня с собой, — выдавливает он с откровенным презрением. — Между нами нет ничего общего!

Мне хочется засмеяться. Ничего общего?..

Я вспоминаю вчерашний разговор с Каэдэ.

Сенджу так же, как и мне, нравится бить по больным местам. Ничего общего, Хаширама?! Да мы похожи с тобой, как две капли воды! Как две капли… грязи, раз уж на то пошло. Но это не имеет значения. Ты такой же, как и я. И я заставлю тебя это признать.


— Эй, братец! — доносится сзади, и я вздрагиваю.

Нет, разумеется, я понимаю, что это не Каэдэ, и даже голос нисколько не похож, но на какую-то секунду…

Нас догоняет младший Сенджу, и до меня не сразу доходит, что за свёрток он держит в руках.

— Зачем ты принёс ребёнка? — напряжённо спрашивает Хаширама.

— Затем, что мой племянник хотел с тобой попрощаться. Он плакал и не мог успокоиться, пока я не пообещал отнести его к тебе. И он, кажется, понял! — весело отвечает его брат и ухмыляется: — Умный малыш, весь в меня.

— Не надо было. Не здесь, — Сенджу хмурится, и что-то подсказывает мне, что это «не здесь» относится не к тому, что мы стоим посреди сожжённой деревни, а к тому, что рядом нахожусь я.

— Да ладно, — его белобрысый братец неприязненно косится в мою сторону. — Ты теперь долго его не увидишь, сам бы потом пожалел.

Он передаёт ребёнка Хашираме, и тот осторожно берёт его на руки, улыбаясь и, кажется, сам того не замечая. Трогательная семейная идиллия, омрачённая лишь нежелательным присутствием постороннего в моём лице.

— Эй, а можно мне его подержать? — мой голос звучит в тишине, нарушаемой только неразборчивым лопотаньем младенца, слишком громко и неестественно.

Сенджу поворачивается ко мне, и нежность моментально пропадает из его взгляда.

— Зачем?

— Я в жизни не видел таких маленьких детей. Мне интересно.

Мне интересно, как можно любить такое слабое, беспомощное и бесполезное существо, как младенец нескольку месяцев от роду? За что?

— Я не мешаю тебе смотреть, — холодно говорит Хаширама, и я понимаю, что он, скорее, отдаст мне титул главы клана Сенджу, чем позволит подержать его сына на руках.

Я склоняюсь над ребёнком и вглядываюсь в его мутные голубоватые глаза. Он тянет ко мне руки, хватает за волосы; кажется, ему интересен мой шаринган.

Нет, не понимаю. Может быть, лет через десять, когда он хотя бы научится держать в руках оружие…

— Возьми его, — со вздохом говорит Хаширама брату и отдаёт ему сына, поцеловав его на прощание. — И проследи, чтобы они с Саюри были в безопасности по дороге к её родителям.

Братец кивает, а я чувствую раздражение.

Какого чёрта ты становился главой клана, если в глубине души больше всего хочешь сидеть дома с женой и ребёнком, а, Сенджу?!

— Никто… больше… не будет в безопасности…

Мы с Хаширамой одновременно оборачиваемся — чтобы увидеть человека в подпаленных лохмотьях, исступлённо раскачивающегося, сидя посреди дороги.

Это ещё кто такой?

— Клан Учиха — проклятый клан… — продолжает он монотонным голосом. — Много десятилетий пройдёт, и много крови прольётся, прежде чем Девятихвостый Демон-Лис уничтожит последнего из этого забытого богами рода.

Откуда взялся этот сумасшедший? Ведь секунду назад здесь, на окраине моей бывшей деревни, не было никого, кроме нас троих и младенца.

Краем глаза я вижу, как бледнеет лицо Сенджу. Он негромко просит брата быстрее унести ребёнка, и тянется к рукояти катаны. Чего он так разволновался из-за обычного помешанного? Я подхожу к сидящему на дороге и хватаю его за грудки, заставляя подняться.

— Эй, старик! Что за бред ты несёшь?

Он поднимает голову, и ветер треплет его седые волосы, открывая лицо не совсем дряхлого ещё мужчины.

— Учиха Мадара. Ты знаешь, что Девятихвостый Демон-Лис услышал зов пробудившегося высшего шарингана и пришёл по твою душу? — он хрипло смеётся и внезапно тянется к моему лицу скрюченными пальцами — совсем как я в тот день, когда Каэдэ…

Откуда он может знать?!

— Девятихвостый Кицуне, это был он! Он уничтожил деревню! — в следующую секунду я слышу радостный крик сумасшедшего уже где-то позади себя и запоздало понимаю, что он вырвался, воспользовавшись моим замешательством, и побежал по дороге. — Люди, знайте все, что Сенджу Хаширама подписал смертный приговор вашим потомкам, предлагая союз проклятому клану Учиха!.. Он вернётся, Демон-Лис, вернётся ещё не раз, и огонь снова пожрёт ваши дома, ваших детей и ваши мечты! ЗНАЙТЕ ВСЕ, ЧТО…

В воздухе раздаётся свист, и вопль помешанного внезапно обрывается. Я медленно оборачиваюсь, и увиденная картина заставляет меня замереть во второй раз.

Тело рехнувшегося старика распростёрто у ног Хаширамы, сжимающего в руке окровавленную катану. Белоснежное хаори Сенджу заляпано алыми пятнами.

Красное и белое…

Давно я не видел этого сочетания цветов — с того самого дня, когда по мертвенно бледным щекам брата текли струйки крови, смешиваясь с его последними в этой жизни, не успевшими ещё высохнуть слезами.

Я подхожу к Хашираме не слишком твёрдой походкой.

— Спасибо за то, что избавил меня от необходимости делать это самому, — мой смех выходит натянутым. — Кто этот человек?

Я наклоняюсь к трупу, чтобы разглядеть потускневший фамильный герб, вышитый на его поношенном косоде.

— Он из твоего клана, Сенджу.

— Знаю, — глухо отвечает Хаширама. Он слишком погружён в свои мысли и не замечает, как я активирую шаринган и помогаю ему произнести вслух то, о чём он думает: — Легенда о Девятихвостом Демоне-Лисе, который уничтожит клан, давно известна в моём народе. Его пришествия боятся. Я не мог допустить распространения слухов, иначе поднялась бы паника.

— Конечно, — я улыбаюсь и дотрагиваюсь кончиком пальца до рукава его хаори, запачканного кровью — Конечно же, ты был прав. Нельзя позволить этому случиться.

Пожалуй, я уговорю Сенджу похоронить сумасшедшего старика по-человечески. В благодарность за услугу, которую он мне оказал. Не знаю, понял ли Хаширама что-нибудь из сказанного про высший шаринган, но произошедшее сегодня связало нас общей тайной.

Я сумею использовать это так, как мне нужно.

TBC